Николай Черкашин - Дверь в стене тоннеля

Было рискованно садиться в электричку – оповещение, наверняка, уже пошло по всем линейным отделениям, но Еремеев рассчитывал на два обстоятельства: во-первых, оба они сменили одежду, во-вторых, он хорошо знал, как неразворотлива ныне милицейская система. Во всяком случае, никто, даже железнодорожные ревизоры, не помешали им отъехать от Москвы еще на двадцать километров. Они вышли из вагона за одну остановку до Хотьково – в Абрамцево, где вероятность встречи с милицией сводилась к нулю и откуда можно было незаметно пробраться к баньке на еремеевском пепелище. Похоже, это удалось им как нельзя лучше. Не зажигая свечного огарка – в густых сумерках, – они накрыли на банной полке подобие стола.

Боцманский нож как нельзя лучше пригодился для вскрытия консервных банок. Ужин без свечей походил на пир во время чумы: лососину в собственном соку поддевали на кружочки крекера и запивали все это датским баночным пивом.

– Как ты оказалась у Бевза?

– Получила летом повышение. Перешла на Петровку. Потом наткнулась на твое дело. Поняла, что тебе светит… Бевз страшный человек.

– Скотина порядочная.

– Знаешь, как у нас его зовут? Мюллер.

– Честно говоря, из меня Штирлиц хреновый получился.

– Ну и я Мата Хари никудышная.

– Чего это мы разнылись? Так лихо все провернули. Яхту жалко…

– Я не советую тебе требовать за меня выкуп. Лишний риск. Тебе нужно исчезнуть из Москвы подальше и надолго.

– Пожалуй, ты права… Я подамся в Севастополь.

– Поезжай в Питер. У меня там двоюродная сестра. На Лиговке живет. Она тебя примет. Я приеду через неделю. Привезу деньги, попробую сделать тебе документы…

Он благодарно ткнулся лбом ей в колени…

Утром на землю лег снег. Пепелище сделалось белым. На недосгоревшей веранде сиротливо торчало из сугроба кресло-качалка. На кресле стоял зеленый бабушкин кофейник без крышки, знаменуя собой абсурд еремеевской жизни.

Договорились с Татьяной так: он свяжет ее и запрет в баньке, со станции позвонит в Москву и скажет, где она. При этом тут же исчезнет в непредсказуемом для всех направлении: по железнодорожной ветке, ведущей от Хотьково в Дмитров. Оттуда он выйдет на Тверь и далее на перекладных электричках доберется за сутки до Питера. Ровно через неделю позвонит Татьяне в Москву, и та скажет, когда ее ждать.

– Лучше всего пусть это сделает сестра. Ее зовут Катя.

– А ей нельзя позвонить?

– У нее нет телефона. Запиши ее адрес.

Среди спасенных вещей Еремеев отыскал едва начатый отцовский блокнот, переплетенный в кожу. Он-то и стал дневником его новой – скитальческой – жизни. «Энциклопедия экстремальных ситуаций» рекомендовала вести дневник в пору весьма жестоких житейских испытаний, дабы проконтролировать психику.

Свою экипировку он дополнил шерстяными носками, яловыми армейскими сапогами со слегка подпаленными голенищами и вязаной лыжной шапкой.

Расцеловав на прощание связанную Татьяну, он двинулся на станцию.

До Питера решил добираться старым курсантским способом – на перекладных электропоездах, минуя Москву. От Хотькова без особых проблем я доехал до Дмитрова. В Дмитрове помог шоферу КамАЗа с пиломатериалами сменить пробитое колесо, и он подбросил меня до Твери. Распрощались как старые друзья. Даже оставил адресок, правда, не тверской, а конаковский. Но мало ли куда забросит меня проклятие моей жизни. Кто-то проклял героя ассирийского эпоса Гильгамеша – «Жильем тебе будет дорога!» Похоже, и меня кто-то сглазил в этом же плане…

Я долго бродил по перрону овального тверского вокзала. В расписании зияла двухчасовая временная дыра. Не дожидаясь следующей электрички, идущей до Вышнего Волочка, я перебрался на платформу грузового поезда, заставленную кабинами «сантехнических блоков» для жилой скоростройки. Состав идет на Псков, но в Бологом его наверняка задержат на стрелках, так что не теряя ни минуты зря я проделаю полпути до Питера. Это дорожное везение еще более подкрепляет мой дух и, несмотря на чувство крепчающего голода, поездка в унитазной кабинке кажется забавным приключением. Правда, сверху здорово задувает, но зато греет чувство полной безопасности – никаких контролеров. Под стук колес припомнился мотивчик забытого шлягера.

В Бологом я выскочил, судя по вокзальным часам, чуть позже полудня. И застрял. До ближайшей электрички на Малую Вишеру кассирша пообещала пять часов. Однако шныряние по запасным путям принесло свои результаты: на Питер отправлялся длинный разношерстный состав, в середине которого я обнаружил железнодорожный кран. Дверца кабины крановщика была замотана проволокой, размотать которую не составило труда. Я довольно комфортабельно устроился на маленьком кожаном сиденьице. Если бы не фанера, прикрывавшая стекла со всех сторон, можно было бы считать, что мне досталось бесплатное одноместное купе. Но едва товарняк набрал скорость, как из всех щелей задули ледяные вихри, и уютное «купе» превратилось в пыточную камеру. Я затыкал щели ветошью и старыми газетами, найденными за спинкой сиденья, но теплее от этого не стало. Я садился спиной, боком, поджимая ноги, пытался приплясывать, бил по коленям и считал тягучие километры. Лишь к вечеру состав кое-как дотащился до заснеженных питерских предместий и встал где-то перед Навалочной. Дрожа от холода, я вскочил в электричку и через несколько минут достиг наконец цели: стеклянный аквариум Московского вокзала Санкт-Петербурга переливался огнями реклам и лампионов. Первое желание – отогреть где-нибудь задубевшие руки и ноги. Где? В туалете – под краном горячей воды. Вот и стрелка, указующая нужный путь. Спускаюсь в цокольный этаж и чуть не натыкаюсь на лежащий обрубок человеческого тела. Безногий инвалид спит на подмоченном картоне в нескольких ступенях от входа в туалет. Мимо, стараясь не замечать жутковатое зрелище, деловито снуют пассажиры – бывшие коммунисты, убежденные демократы, христиане, зеленые, красные, белые… И только этот обрубок живого человека, не зачисленный ни по какому гуманитарному ведомству, ничком лежит возле драной ушанки с набросанными в нее драными рублевками.