Юлия Яковлева - Укрощение красного коня

– Ввиду того что… разнарядка… в соответствии с использованием человеко-часов…

Слова прыскали из него легко, как из-под клавиш бойкой машинистки. И такие же казенные, положенные, протокольные.

Теперь Коптельцев уже не был загадкой, как тогда в 1929-м, когда его «вдруг» назначили начальником Ленинградского уголовного розыска. Вернее, перевели. Из ленинградского же ГПУ. Угрозыск тогда трясло. Прежний начальник, Леонид Петржак, покончил с собой. Но трясло не от этого. Покончил Леонид Станиславович, потому что проворовался. Нечего в угрозыске воровать, кроме промокашек? Ошибка. А склад улик? А склад изъятых материальных ценностей? К рукам Петржака прилипло, должно быть, немало, раз он сам понял: не выкрутится. Зайцев догадывался: воровал-то поди не один, делился. И делился хорошо так. С важными людьми. Раз понял: живым не уйти.

А шуму тогда в городе из-за этого было много.

Тогда Коптельцев на всех произвел вполне сносное впечатление. Дурачки. На его послужной список смотреть надо было – тогда. Коптельцев десять лет отслужил в ГПУ. Укоренился. А отчего его вдруг перебросили на угрозыск, через год и выяснилось: угрозыск влили в ГПУ. То, что при царизме называли «тайной полицией», «гороховыми пальто», подмяло под себя честный уголовный сыск. Отныне не было в Ленинграде уголовки – все теперь могло стать «политикой». Украл – контрреволюция, убил – террор, обжулил – вредитель. Не было больше преступника, которого нельзя было бы сделать врагом народа.

«Пришиб бы тебя, пришиб», – читалось на лице Коптельцева. Да зуб неймет.

И Зайцев смотрел в ответ единственно возможным в такой ситуации взглядом – открытым и ясным взглядом комсомольского дурака.

Выделить кадр Коптельцев все же отказался наотрез.

– Нет так нет, – мирно согласился Зайцев, вставая. Задвинул стул.

– Ты, Вася, тоже не король сыска тут, между прочим. Сотрудника ему выдели… На всех нагрузка, – ворчал Коптельцев.

«Я еще узнаю, кто это ему прижал хвост. Выяснится», – подумал Зайцев, выходя.

Этот кто-то, по-видимому, и накрыл его, Зайцева, стеклянным колпаком. Но точно так же мог и снять. Дать раздавить.

Зайцева это как раз не беспокоило. Многое может случиться с человеком, если он служит в уголовном розыске. Например, финский ножичек. В любой день.

Зайцев давно научился об этом не вспоминать.

Закрыв за собой дверь кабинета (секретарша опять трепыхнулась ему навстречу – и опять упала обратно на стул в своей узкой юбке), Зайцев тут же направил стопы в комсомольское бюро.

Товарищ Розанова – активистка местной комсомольской ячейки – оторвалась от газеты.

Глядя тем же ясным и открытым взглядом и чувствуя внутри холодное веселье, Зайцев завел тот же мотив. Только слова были другие: «комсомолец», «способный сыщик-оперативник», «показал себя», «прозябает на канцелярской работе», «куда смотрит актив».

Актив переспросила:

– Комсомолец? Как его фамилие? Нефедов?

Она совершенно не помнила Нефедова по их случившемуся однажды культпоходу в Русский музей – тогда они бегали в поисках картин, но Розанова думала, что ведет культработу среди сотрудников. Она сделала несколько закорючек в тетради.

– Разъясним товарища, – пообещала она.

Зайцев понадеялся, что других дел у Розановой сегодня нет и она ринется спасать комсомольца из лап рутины. Розанова была идейная. Коптельцев любил секретарш в узких юбках, с завивкой и парфюмом. А таких баб-кувалд, как Розанова, особенно чесавших языком как по газетной передовице, ненавидел и боялся. И поэтому им уступал.

Но пока бегать приходилось своими ногами. И Зайцев ринулся по лестнице вниз.

Юрку Смекалова он, к счастью, застал на месте. Тот одним пальцем бил по машинке – писал отчет.

– А, Вася, здорово. – Он протянул поверх каретки руку. На указательном пальце краснела зарождающаяся мозоль. Казино с проспектов исчезли, а игроки, каталы, жулики – нет. Просто играли теперь все больше по квартирам, в подпольных притонах. Стучать по машинке Юрке приходилось не меньше, чем при НЭПе.

Он рад был прерваться.

– А то! – поднял пшеничные брови в ответ. – Как же не слышали.

И покачал головой.

– Вот жаль, так жаль. Такая смерть дурная. Глупая. Какая лошадка!.. Птица! Чего?

Зайцев почувствовал, что его опять задело. Вот и Юрку, похоже, мало занимало, что при этом погиб человек. Вот и он тоже: какая лошадь!

– Да ничего. Я не знаток.

– Ой, зря! Такая лошадь!.. Выдающаяся. Ни одного проигрыша. Да чего уж теперь.