Уго Борис - Полиция

Полицейские видят, как Асомидин Тохиров, стоя возле фургона, в последний раз оборачивается, вцепившись пальцами в рукав одного из конвоиров. Он побледнел от ужаса. Он спотыкается, словно пропустил ступеньку, поднимаясь по лестнице. Кажется, что он хочет выиграть время, встретиться взглядом с тремя полицейскими, стоящими у границы международной зоны. Он слабым голосом обращается к ним на таджикском, своем родном языке, которого они не знают. Сердце Виржини под пуленепробиваемым жилетом едва не выскакивает из груди. Она нервно вытирает ладонью рот и чувствует, как внутри у нее что-то обрывается. Она часто моргает, пытаясь прогнать слезы, но одна слезинка все же скапливается в уголке глаза, замутняет взгляд, падает на щеку, течет вдоль носа ко рту. Слезы капают у нее из глаз, как вода из плохо закрученного крана. Она знает, что это лишь рефлекс, с которым ничего не поделать, нервная реакция на изнуряющее задание, что не стоит пытаться сдержать эти слезы. Но Асомидин Тохиров замечает, что она плачет, видит ее мокрые щеки в свете полицейской мигалки. Аристид и Эрик еще ничего не поняли, но он, их пленник, уже увидел ее слезы. Внезапно его озаряет: увидев в ночной темноте блестящие слезинки на щеках Виржини, стоящей у края взлетного поля, он вдруг осознает весь смысл их поступков, их неожиданных остановок, их странного поведения. Он наконец понимает, что эти трое не желали ему зла, что он их просто не понял, что ловушки не было, что никто не приказывал им избавиться от него, что не все полицейские палачи, как уверяли его здешние знакомые. «Вот увидишь, французская полиция в сто раз хуже таджикской. Никогда не разговаривай с полицейскими. Никогда не обращайся в полицию». Он понимает все в один миг, просто взглянув на блестящее в свете огней лицо этой женщины. «Если будешь работать на стройке, не задавай вопросов. Бросай все и беги. Даже если у тебя в руках сумка с тысячей евро, все равно бросай ее и беги. Если они тебя схватят, ты исчезнешь. Никто никогда больше о тебе не услышит». Вот что ему внушили в местной подпольной организации. Никто не дал ему правильных советов, никто не рассказал, как на самом деле обстоят дела. Он никогда не отличался сообразительностью, до него слишком медленно доходит, так было всю его жизнь, и он ничего не может с этим поделать. Он не сумел даже попасть в больницу в Центре, хотя в какой-то момент это могло помочь ему потянуть время. Он заслужил все, что с ним происходит. А теперь эта женщина плачет оттого, что он не сумел вовремя разгадать их план, доплыть до спасательного круга, который ему кинули, в нужный момент не пошел на риск. Он понимает все это, а еще – что уже поздно, слишком поздно. Виржини тоже видит, что задержанный вдруг разгадал их план, видит это по его лихорадочному возбуждению, по тому, как он вдруг начинает иначе двигаться, по отчаянию на его лице. Этот человек, в машине напоминавший окоченевший труп, на взлетной полосе вдруг раскрывается, внезапно расцветает, словно пробудившись от крепкого сна. Он вырывается из рук пограничников, истошно вопит. Он слишком многое перенес и уж точно не хочет возвращаться домой. Он орет, словно заблудившийся в лесу путник, он страшно зол на весь мир, на конвоиров, на полицейских, на себя самого за то, что теперь у него уже точно нет никакого выбора.

– Ма-дам! Ма-дам! – растерянно кричит он.

Он зовет ее с другого берега, умоляет ее, хотя сделать уже ничего нельзя. Из глаз Виржини так и текут слезы, они огибают нос, бегут по щекам, попадают в рот. Она их не вытирает. Теперь она – всего лишь зритель, беспомощный зритель, предчувствующий беду, стоящий у края очерченной белым пограничной черты, четкой, как разметка на теннисном корте. Она опускает взгляд на линию у своих ног: точно так же отводят глаза при виде крови. Впереди, на взлетной полосе, пленник колотит конвоиров ногами, демонстрируя неожиданную, недюжинную силу, и сопровождающие из фургона понимают, что им пора показать, на что они способны. Этот человек действительно непредсказуем, как они и опасались: не зря они ему не доверяли. Конвоиры валят его за землю, давят на плечи, вытягивают ему руки вдоль корпуса, а он все продолжает надсадно кричать. Они обматывают его застежкой-липучкой, опутывают ею ноги, колени, все тело. Пленник теперь напоминает мумию, у него остался лишь голос, но он продолжает кричать, кричать до хрипоты.

Упаковав таджика, сопровождающие поднимают его, как посылку, и грузят в фургон, захлопывают дверцы, и крики тут же обрываются.