Евгений Козловский - Четыре листа фанеры

Шухрат Ибрагимович вышел на ковер, изящно склонясь, поцеловал Алинину ручку.

– Петро Никифорович насчет коллеги, конечно, польстил. Журналистика – дар… – повертел Шухрат Ибрагимович рукою в направлении эмпиреев. – Так, сотрудничал кое с кем. Был, так сказать, соавтором. А перо – тяжелое. Сам и страницы удобочитаемой написать не способен. И тем не менее, Алина Евгеньевна, позвольте совет полупрофессионала? И в той и в другой области?

– Вообще-то, – отозвалась Алина, – к бесплатным советам доверия у меня…

– Понимаю, – согласился Шухрат Ибрагимович. – Сам таков. Но я с вас, если настаиваете, и пару рубликов могу взять.

– С гонорара. Договорились?

– Э нет! С гонорара – коктейль в «Трембите». И четыре пирожных.

– Шухрат Ибрагимович у нас редкий сластена, – отрекомендовал полковник.

– Ну советуйте, советуйте! – нетерпеливо подогнала Алина.

– Хотел предложить вам такой вот парадоксальный взгляд… парадоксальный поворот. Сам бы воспользовался, да талантом Бог обделил. У Богдана Ивановича за одиннадцать лет, как верно заметил Петро Никифорович, почти стопроцентная раскрываемость. Но – почти! Анализ неудачи гения! Я имею в виду как раз «Трембиту». Каково, а? Заработал пару рублей?

– Посмотрим, – сказала Алина, которой почему-то плохо шутилось с Шухратом Ибрагимовичем, и, кивнув, пошла к дверям, где и столкнулась с секретаршею, едва не выбив из ее рук поднос, нагруженный всякой всячиной, пирожных среди которой, правда, не было.

– За смертью тебя посылать! – прокомментировал полковник.

Странное дело. Почти два года жизни, а после смерти мужа Алину со Львовом не связывало почти ничего: несколько десятков приятных воспоминаний, которые, в сущности, полностью нейтрализовались впечатлениями той мартовской ночи меж гаражей, да двухкомнатная квартира в хорошем районе, наследницею которой Алина автоматически оказалась. То есть давно пора было возвращаться в Москву, к родителям, а Алина все медлила, медлила, медлила…. Конечно, не очень-то хотелось снова оказываться в зависимом положении родительской жилички, но врастать и во львовскую жизнь, устраиваться куда-то на службу (деньги с книжки потихоньку проедались, сходили на нет) не прельщало тоже: одно дело – писать для удовольствия статью-другую-третью в год, другое – тянуть лямку. Во время беседы с не очень понравившимся ей полковником Алина совсем уж решила отказаться ото всякого с ним сотрудничества, замотивировав отказ именно возвращением домой, а уж замотивировав, как бы и взяла б на себя это обязательство, но едва всплыл в разговоре капитан Мазепа, как, сама не дав себе отчета, от решения своего отказалась. И теперь вот третий уже вечер бессмысленно (капитан не являлся) торчала в «Трембите», с кооператорской широтою души и безвкусицею переделанной в ресторанчик из общепитовской пельменной.

Кавказской наружности немолодой юноша подсел к Алине за столик, достал из кожаных доспехов бутылку молдавского коньяка.

– Составишь компанию, а? А то и вчера сидела одна, и позавчера… Вроде и не страшненькая!

Алина смерила юношу взглядом, достала из лаковой коробочки дорогую сигарету (кавказец тут же подал огня).

– Составлю, – ответила, выпустив-дым. – Только не приставай, ладно?

– Что, неприятности?

– Ага, – кивнула Алина с повышенной серьезностью, выдающей издевку. – Переживаю.

– Я вот тоже переживаю, – кивнул немолодой юноша и разлил коньяк по рюмкам. – Будем здоровеньки. Или как там у вас говорится: здоровеньки булы?

Алина выпила, пристально-невидяще посмотрела на кавказца, который меж тем продолжал о чем-то болтать, и подумала: «А что, взять и позвать. И здоровеньки бу-лы. Сколько можно спать в одиночку в холодной, широченной, где что вдоль, что поперек, кровати?! Он в конце концов сам виноват». И тут же, до этого «сам виноват» додумав, расхохоталась вслух, ибо «сам», как ни крути, означало Мазепу.

– Ты чего? – приобиделся немолодой юноша. – Я тебе серьезные вещи рассказываю, а ты…

Хлопнула дверь, и Алина снова поймала себя на том, что обернулась, словно пятиклассница на первом свидании. Но и это был не капитан. Странного вида пожилой человек вошел в ресторан, словно из американского вестерна сороковых годов: в длинном, свободном светлосером макинтоше, в серой же широкополой шляпе, надвинутой на глаза. Пожилой и по походке, и по тому, что за приподнятым воротником угадывалась седая бородка клинышком.