Фридрих Незнанский - Месть в конверте

Гости уехали. А идея переезда осталась. И обретала все более и более конкретные и осязаемые очертания. Неоднократно Георгий, уже в полусне, слышал едва приглушенные хлипкой дверью на кухню перешептывания отца с матерью все на ту же тему.

Боже упаси! Он не собирался и не хотел ничего подслушивать, более того, считал подобное занятие весьма зазорным и недопустимым. (Позднее, правда, профессиональные наставники объяснили начинающему сотруднику КГБ, что в подслушивании и подсматривании нет ничего предосудительного, наоборот, при разумном использовании этих элементарных, но столь необходимых и эффективных средств наблюдения и сбора информации можно достичь весьма интересных и идущих на пользу «делу» результатов.) В ранней юности он, разумеется, еще не знал этих основополагающих шпионских постулатов. Просто звукоизоляция в хрущевских малогабаритках предполагала лишь один надежный способ исключения возможного прослушивания: полное молчание.

Замысел, безусловно, развивался. С Георгием, по причине его малолетства, пока еще, разумеется, никто не советовался; тем не менее он прекрасно понимал, что за этими раздумьями стоит нечто более глубокое и значительное, чем лихие дяди-Сережины вопли: «Федька, ну рыбалка у вас тут, конечно, ничего, жить можно. Но ты представь себе, что такое Волга! Да ведь если тихонечко и разумно, да с нужными людьми законтачить — парочка икряных осетров за ночь — нет проблем! А охота! По степи! На „газиках“ с прожекторами! А сайгаки перед тобой — несметными стадами! И целиться не надо! Лупи себе — и все дела!» Георгий знал, что отец не был рыбаком-фанатом, так, в полудреме подержать перед собой удочку — куда ни шло, да и то больше не для собственного удовольствия, а как бы пообщаться с сыновьями на почве «мужских» развлечений. Охота же, с ее ярко выраженным привкусом убийства, была для отца и вообще чем-то чуждым. Тема убийства в семье Жаворонковых являлась запретной. Разумеется, Георгий понимал, что его отцу, воину-фронтовику, безусловно приходилось в его боевой жизни убивать, вполне возможно, что и многократно. Но это же было нечто принципиально другое! Война, фронт, враги… Или ты их, или они тебя. А лупить не целясь по каким-то безответным и беззащитным животным… Нет, не могло заинтересовать отца подобное «развлечение»!

Через месяц-полтора от дяди Сережи пришла телеграмма: «Приезжайте, есть вариант обмена». Ну мама, разумеется, даже на очень короткий срок не рискнула оставить своих «архаровцев» одних, а отцу пришлось быстренько договариваться на работе об отпуске за свой счет, и через несколько дней он укатил в Киев, а оттуда самолетом отправился в Сталинград.

Вернулся очень довольный: и город невероятно понравился, и квартира, которую подыскал для обмена энергичный и деятельный Сергей, вполне устроила бы: почти точная копия их собственной, а по документам — так даже на пару метров больше, не в центре, правда, но и не очень далеко; перспективы с работой тоже рисовались вполне благополучными. Решение, можно сказать, было принято и даже широко обнародовано (разумеется, прежде всего стараниями Лешки, на всех углах, всем и каждому спешившему сообщить: «А мы знаете что? Мы уезжаем! В Сталинград! Насовсем!»). Дело было за малым — за согласием обменщиков, которые вот-вот должны были приехать «на смотрины».

И вдруг в одно прекрасное утро и по радио, и в газетах одновременно, разумеется, грянуло: «Президиум Верховного Совета СССР, по многочисленным просьбам трудящихся, постановил…» И — все. Был Сталинград — и не стало его. Ерунда, в сущности. Сам-то город не изменился, остался все тем же, ну обрел какое-то странное и безликое название… Но отца это переименование почему-то сильно взволновало: «Ну уж извините, жить в прославленном городе-герое — одно дело, а переезжать в какой-то Волго-Реченск-Ручеек я не собираюсь!»

Неожиданная и удивительная реакция. Даже спустя многие годы внезапное «бунтарство» отца осталось для Георгия загадкой. Сказать, что Федор Жаворонков был каким-то уж там особым «сталинистом», никак нельзя. Во всяком случае, в отличие от многих воинов-фронтовиков, впитавших в плоть и кровь девиз: «За Родину! За Сталина!» и с ненавистью встретивших развернувшуюся кампанию «по преодолению последствий культа личности», отец воспринимал происходящее довольно спокойно, не выказывая ни подчеркнутого одобрения, ни какого-либо осуждения. Разве что изредка, при очередном безумном выкрутасе «дорогого и любимого Никиты Сергеевича», майор Жаворонков позволял себе как-то по-особенному скривиться и ухмыльнуться. Но вслух ничего не произносилось. И вообще политические вопросы в семье не принято было обсуждать; само собой подразумевалось, что все, исходящее от партии, — разумно, необходимо и справедливо. Поэтому когда однажды дядя Сережа (и снова этот дядя Сережа, вечный балагур, баламут и бузотер!) за столом и находясь уже в приличном подпитии провозгласил тост «за приближающийся коммунизм, который на сегодняшний день есть хрущевская власть плюс кукурузизация всей страны!», отец, человек, в общем-то достаточно спокойный и сдержанный, вдруг неожиданно резко и даже грубо на него вскинулся: «Сергей, думай, что городишь! Особенно при детях!» Опля! И осекся дядя Сережа, сник. Понял, что сморозил нечто глупое, несуразное и ненужное.