Фридрих Незнанский - Засекреченный свидетель

При расставании Ромашин передал Заславской свой синего цвета импортный рюкзак с какими-то бумагами и документами. Алексей Илларионович сказал журналистке, что здесь доказательства виновности его шефа в больших преступлениях против России. Ромашин — человек верующий, большой патриот своей страны, обнаружил эти злоупотребления совсем недавно, поэтому и решил уйти со службы на пенсию по болезни. А о преступной деятельности спортивных чиновников хочет уведомить широкую общественность, поскольку только тогда можно надеяться, что органы не замнут скандальное дело.

Когда Ромашин узнал о гибели Заславской в горах, он очень опечалился.

А вчера, когда врачи сказали, что дни его сочтены, Ромашин дал Грете новое поручение. Он прочитал в «Спорт-Экспрессе» какую-то статью. В ней было сказано, что дело о гибели Калачева ведет очень известный работник Генеральной прокуратуры по фамилии Турецкий. И Ромашин сказал жене, что очень хочет поговорить с этим следователем Турецким.

Тут уже изловчилась сама Грета Федоровна. Она созвонилась и встретилась с ученицей Ромашина бухгалтершей Надей, которая сообщила, что в бухгалтерии как раз работает инспекция от Генпрокуратуры. Тут-то энергичная бабуля и уговорила ее передать записочку девушке-следователю, которая этой проверкой и занималась.

— Только передайте, пожалуйста, Галочка, вашему Турецкому, чтобы он поторопился. На глазах угасает мужик-то мой, — Грета Федоровна смахнула нечаянную слезу. — Врачи не ошибаются. Вопрос нескольких дней, чует мое сердце…

2

Беседа Турецкого с Ромашиным состоялась в специально отведенной для этого палате Онкологического института.

Алексей Илларионович хотя отнюдь и не был еще глубоким стариком, выглядел устало, и в глазах его читалось смирение с неизбежным. Глаза у мужчины были на редкость крупными, с огромными черными зрачками, которые будто насквозь сверлили собеседника. Сейчас эти глаза были печальными и спокойными. И только иногда, когда самому Ромашину становилось интересно то, о чем он говорил, вспыхивала в их глубине яркая искра, но затем неизбежно угасала.

— Знаете, Александр Борисович, — говорил Ромашин. — Меня на этом свете-то и нет уже, почитай. Ничего не держит. А вроде бы и надо пожить еще. Вот Грете тяжело без меня будет. Но отчего-то это уже не слишком меня беспокоит. Единственное, чего не хочется, оставлять долги перед живущими. Поэтому вас и позвал. Совесть облегчить хочу. Рассказать то, о чем недавно узнал, но таить не имею права.

— Я выслушаю вас, Алексей Илларионович. Ведь речь идет о преступлении, не так ли? В противном случае просить отпущения грехов лучше у священника, — Турецкий не слишком миндальничал с обреченным на смерть человеком. Потому что интуитивно понимал: выказывание жалости сейчас абсолютно неуместно. И совсем не это нужно Ромашину.

— Да, — улыбнулся в ответ на жесткие слова умирающий. — Священник мне точно не нужен. А вы-то в Бога веруете?

— Не знаю, — честно ответил Александр Борисович. — Наверное, верующий, но не религиозный. Я верю в то, что этот мир образовался не случайно. И есть какая-то высшая цель в существовании нас на земле. Но представители разнообразных конфессий вызывают у меня некоторое недоверие.

— Замечательно, — обрадовался больной. — Кажется, в этом мы похожи. Знаете, я даже представлял себе разные религии, как стадии взросления человечества. Понимаете, о чем я?

— Не очень.

— Ну, предположим, такая форма поклонения божеству, как язычество. Это же мировосприятие младенца или дошкольника. В шкафу живет бука, в темном углу живет бяка, под кроватью обитает бабай, все очень огромное и непонятное. Общение с этими сущностями сугубо материальное — там молока нальем в блюдце, тут веник домовому для переезда купим, ради плодородия перед севом на поле нужно совокупиться и так далее. Жестокость тоже довольно утилитарна — убить слуг и коней на могиле вождя, чтоб и на том свете ему было на чем ездить и кем повелевать.

Чуть взрослее христианство: это счастливое детство с его потребностью в родительской всепрощающей любви. Ободрать коленку и поплакать маме в теплую грудь, чтоб погладили по голове и сказали, что все заживет. Разбить чашку, постоять в углу и попросить у папы прощения. Раз папа простил, значит, я снова хороший и он меня все равно любит. Папа прогнал бабая из-под кровати и буку из шкафа. Возвращение блудного сына и тому подобное. Жестокость — тоже от любви. «Мурочка, зачем ты мучаешь котенка?» — «Потому что я его очень люблю, он такой мягонький!»