Юрий Герман - Один год

«Там я приобрел некоторые навыки, — читал Лапшин характерные обороты речи Жигалюса, — там я освоил технику перебивания ног противнику-конкуренту, там я постиг науку разгадывания недомолвок, чтения улыбок, там я превратился в бесценный, но еще не обработанный камень. Или не полностью обработанный. Я нуждался в обработке, как обрабатывают алмаз, чтобы засверкали все грани. И они засверкали, но слишком поздно… Когда я приехал в Россию, был канун Октябрьской революции. И покуда я добирался до Петрограда — она уже случилась. В перспективе я видел миллион, он где-то лежал, этот миллион, но я не мог его взять. А пока маленькая служба по лесному делу, суп из воблы и мечты…

И я дождался…

Кстати, служба вообще, даже самая маленькая, в нашем деле — обязательна… Нельзя жить человеком без определенных занятий. Дворник любит, чтобы жильцы его дома ходили на работу. Иначе ты рискуешь вступить в противоречие с укладом нашей общественной жизни. Дворник моего возраста — не осудит, но дворник молодой начнет спрашивать, потом поглядит искоса, потом… Я и этот опыт тоже имею. И я поэт зарплаты, поэт службы. Служба обязательна и для той специфической деятельности, которой я занимался. Я человек симпатичный, веселый, с обаянием, имею порядочный жизненный опыт, повидал разного, знаю и помню массу анекдотов к любому случаю, имею наготове латинские изречения, обожаю Козьму Пруткова, — ну и готов незаменимый человек. А если начальник пишет доклад своим дубовым слогом, я как-нибудь отредактирую и подпущу пару острот, — разве это забывается? И при всем том люблю детей… Люблю искренне. Там день рождения супруги, здесь дочка вышла замуж — почему не пригласить меня?»

— Похоже? — спросил Ханин, когда Лапшин кончил читать.

— Вылитый, — задумчиво ответил Иван Михайлович. — Хорошо ты дал типа, Давид Львович, молодец! И еще важно, что ты убедительно показал невиновность тех людей, которые попадали в его лапы — этого самого Жигалюса. Полезная получилась статья, предупреждающая. Вот так, товарищ Ханин. Теперь насчет недостатков. Я конечно, по литературной части человек малосведущий, но насчет фактов позволь возразить. Мою фамилию упоминать здесь не для чего. Дело целиком бочковское, он его начал, он его и закончил. И Крипичный ему сильно помог. Еще помяни, пожалуйста, одного паренька — это, можно сказать, его первая победа. Толя Грибков, не знаешь такого? А меня убери!

Он опять перелистал рукопись, осторожно и аккуратно вычеркнул свою фамилию и вписал: «Грибков А.».

— Так мы не пишем! — хмуро возразил Ханин. — Это, наверное, в ваших протоколах так пишут — Грибков А….

— Ну, извини, пожалуйста… Еще деталь, — катая граненый карандаш по столу, произнес Лапшин, — и существенная. Если можно, отметь: Грибков обнаружил у Жигалюса список — девять будущих жертв. Девять честных советских людей, которых он собирался опутать. Вот у тебя написано, что он — паук! Правильно и художественно дано. Раскинул свою паутину. А теперь эти девять человек спокойно спят и даже не знают, какой кошмар их ожидал.

— Так и написать — кошмар? — осведомился Ханин.

Иван Михайлович улыбнулся:

— Это, брат, тебе видней. Но только мы здесь так рассуждаем: главное — вовремя предотвратить преступление. Конечно, оно не просто. Вот давеча с Андреем Митрохиным крупный разговор у нас состоялся, что-де Жигалюса рано мы взяли и не получили богатое дело. Если бы еще девять погорело молодцов — тогда шуму на весь Союз. Вникаешь?

— А Занадворов как на это смотрит? — осведомился Ханин.

Иван Михайлович промолчал. Ему не положено было рассуждать с Ханиным о Занадворове, Занадворов — приезжее начальство, чего тут лясы точить.

— Воздерживаешься? — осведомился Давид Львович. — Я понимаю, служба — она служба и есть. Ну а еще какие новости?

— Новости у нас, к сожалению, часто бывают, — ответил Лапшин. — Тебе в каком духе требуются? Острый детективчик или как проморгала школа с родителями? По ком нынче ударишь своей сатирой?

Они всегда немножко подкалывали друг друга. Например, Ханин утверждал, что лучше жить грязно и интересно — так, как живет он, чем чисто и неинтересно — так, как живет Лапшин, на что Иван Михайлович только улыбался и «устраивал страшную месть» Ханину, дождавшись случая, когда тот развивал ему свои планы на будущее.

— Через годок засядешь? — спрашивал он добродушно. — Значит, сорок тебе стукнет?

Ханин кивал:

— Сорок один.

— Интересно: ты только засядешь, а Пушкин уже четыре года как умер.