Линда Фэйрстайн: Мертвечина

— Убийство. Обвините ответчика в убийстве.

— Он никого не убил, Ваша Честь.

Пока не убил, насколько мне известно.

— Присяжным нравятся убийства, мисс Купер. Вы это знаете не хуже меня. — Харлан Моффет перечитал обвинительный акт, пока судебные исполнители заводили шестьдесят потенциальных присяжных в маленький зал суда. — Дайте этим дилетантам труп, судебно-медицинского эксперта, который объяснит, что торчащий в спине нож попал туда не сам собой, и какого-нибудь бродягу, оказавшегося во время преступления возле Манхэттена, и я гарантирую вам обвинительный приговор. Значит, вот что вы хотите мне всучить?

Моффет подчеркнул красным каждый пункт обвинения. В заголовке документа — «Штат Нью-Йорк против Эндрю Триппинга» — рядом с фамилией обвиняемого он нарисовал человечка на виселице.

Мой оппонент был доволен, когда сегодня утром дело передали на рассмотрение Моффету. Судья старой школы, воспитанный на процессах об убийстве, он начал свою карьеру тридцать лет назад, когда дела об изнасиловании почти не рассматривали в суде присяжных. Если нет ни свидетелей, ни убедительных улик, значит, не может быть и судебного преследования. Так считал судья Моффет.

Мы стояли на небольшом возвышении перед судьей и обсуждали дело, по которому следовало отобрать присяжных. Я пыталась оценить свои шансы, глядя, как Моффет делает пометки в обвинительном акте.

— Вы правы, судья. — Питер Робелон улыбнулся, когда Моффет зачеркнул рисунок с повешенным. — У Алекс типичный случай: «он сказал — она сказала». Никаких вещественных доказательств, ничего, что можно представить суду.

— Вы не могли бы говорить потише, Питер?

Я не решалась сказать судье то же самое, но надеялась, что он меня поймет. Робелон не хуже меня знает, какая акустика в этой комнате, и прекрасно сознает, что двенадцать будущих присяжных могут слышать его слова, пока мы обсуждаем обстоятельства дела.

— Громче, Александра. — Моффет приложил к уху ладонь.

— Вы не против, если мы продолжим разговор в вашей гардеробной?

Мой намек оказался слишком тонким.

— Алекс боится, что присяжные услышат то, о чем ей все равно придется им сказать во вступительной речи. Фантазии и догадки, Ваша Честь. Это все, что у нее есть.

Моффет поднялся с места, спустился по трем ступенькам и жестом пригласил проследовать за ним в свою гардеробную, расположенную в соседней комнате. У распахнутой настежь двери стоял начальник канцелярии.

Комната была почти пустой, если не считать старого деревянного стола и четырех стульев. Единственным украшением служили записи заказов рядом с телефоном на обшарпанной серой стене — названия и количество пиццы, сэндвичей и прочих блюд фаст-фуда, которые судебные исполнители в течение многих лет доставляли совещавшимся присяжным.

Моффет закрыл окно, выходившее на Центр-стрит Нижнего Манхэттена. Хотя мы находились на пятнадцатом этаже, сирены патрульных машин, выезжавших из полицейского участка, почти заглушали наш разговор.

— Знаете, почему присяжным так нравятся убийства? С ними легко иметь дело. — Судья взмахнул руками, и широкие рукава черной мантии взлетели в воздух. — Тут вам и труп, и оружие, и насильственная смерть. Все в курсе, что совершено ужасное преступление. Вам надо только найти бедолагу с криминальным прошлым, и его тут же посадят за решетку.

Я открыла рот, но он ткнул в мою сторону пальцем и продолжил:

— А у вас с вашими треклятыми делами об изнасиловании почти весь процесс уходит на то, чтобы доказать сам факт преступления.

Моффет был прав. В таких делах самое трудное — это убедить суд, что преступление вообще имело место. Обычно люди убивают по каким-то причинам. Не всегда основательным, но достаточным для того, чтобы двенадцать присяжных приняли их к сведению. Жадность. Гнев. Ревность. Измена. Все смертные грехи плюс множество грехов помельче. Прокуратура не обязана раскрывать мотивы преступления, но в основном они всплывают сами собой, и мы просто указываем на них суду.

Сексуальные преступления — другое дело. Никто не может объяснить, почему люди насильно принуждают кого-то к половой связи. Психологи говорят о чувстве власти, гневе и самоконтроле, но им не приходится, как мне, стоять перед судом присяжных и уговаривать обычных граждан разобраться в преступлении, где при всем желании невозможно найти ни одного мотива.