Оса Ларссон: Кровь среди лета

Я лежу на диванчике в кухне. Сон не идет: сейчас, в середине лета, ночи слишком светлые. Вот-вот пробьет час. Такая тишина, что кажется, и часы с маятником у меня над головой тикают необычно громко. Я совершенно не в состоянии думать, любая попытка сосредоточиться обречена на неудачу. На столе лежит письмо той женщины.

«Успокойся, — говорю я себе. — Расслабься и усни».

Я вспоминаю Траю, пойнтера, который был у меня в детстве. Не зная отдыха, Трая все время бродила по кухне как привидение и цокала когтями по лакированному деревянному полу. Первые месяцы мы даже запирали ее в клетку. Команды «сидеть!», «стоять!», «лежать!» то и дело разносились по дому.

Нечто подобное происходит сейчас внутри меня. Словно где-то в груди сидит собака, которой не дает покоя тиканье часов, и с каждым моим вдохом хочет выпрыгнуть наружу. Но это не Трая, которая всего лишь слонялась из угла в угол и никак не могла угомониться. Моя внутренняя собака воротит морду каждый раз, когда я пытаюсь посмотреть ей в глаза. Она замышляет недоброе.

Мне нужна клетка, чтобы запирать ее. Я хочу уснуть.

Я встаю и подхожу к окну. На часах четверть второго, но светло как днем. Тени старых сосен, что растут у двора, подходят почти к самому дому. Они похожи на руки, тянущиеся из могил, чтобы схватить меня своими пальцами. Письмо там, на кухонном столе.

И вот я спускаюсь в подвал. На часах без двадцати пяти два. Собака, которая не Трая, уже поднялась. Теперь она где-то на самой границе моего сознания. Я пытаюсь ее окликнуть, я не хочу следовать туда за ней.

Моя голова пуста, как барабан. Я шарю по стенке: здесь много всего, что же мне нужно? Кувалда, цепи, лом, молоток.

Руки сами укладывают все в багажник. Это словно мозаика, и я не представляю себе, какая картинка должна получиться в итоге. Сажусь в машину и жду. Думаю о той женщине и ее письме. Она совершила ошибку, лишив меня разума.

И вот я завожу мотор. На инструментальной панели горят равнодушные угловатые цифры. Это часы. Но в дороге я забываю о времени. Руки так крепко вцепились в руль, что болят пальцы. Если я разобьюсь насмерть, руль придется отпиливать и хоронить меня вместе с ним. Но это не должно случиться!

Я останавливаю машину в сотне метров от причала, где стоит ее лодка, и спускаюсь к реке. Вода серебрится в тишине и будто чего-то ждет. Под лодкой плещет волна. От форелей, выныривающих на поверхность за личинками, разбегаются играющие в солнечном свете круги. Возле меня клубятся комары и зудят в уши. Они кусают то в лицо, то в шею, но я не обращаю никакого внимания. Слышу, как кто-то приближается сзади, и этот звук заставляет меня обернуться. Она стоит в каких-нибудь десяти метрах от меня.

Она как будто что-то говорит, но я ничего не слышу. Мои уши словно заткнули пробками. Ее глаза сужаются, и в них загорается раздражение. Я делаю два шага вперед. Пока не знаю, чего хочу, не понимаю, что делаю.

Она смотрит на лом, сжатый в моей руке. А потом снова появляется та собака. Огромная, с лапами, похожими на копыта. Шерсть стоит дыбом от загривка до хвоста. Клыки обнажены. Сейчас она проглотит меня, а потом ее.

Я приближаюсь к женщине; ее взгляд прикован к моему лому. Первый удар приходится в висок. Потом я становлюсь перед ней на колени и касаюсь ее губ своей щекой. Я чувствую, как под кожей пульсирует теплая кровь. Она еще жива. Собака неистовствует, разрывая когтями землю. Я поднимаюсь и иду вперед.

Сейчас я во власти безумия.

Церковный сторож Пия Свонни курит в зимнем саду своего таунхауса. Обычно она держит сигарету указательным и средним пальцами, как это делают молодые девушки, но сегодня сжимает ее между большим, средним и указательным. И это говорит о многом. Пия нервничает. Приближается день летнего солнцестояния, и люди словно с ума посходили. Спать никому не хочется, да и сама потребность в отдыхе вроде отпала. Ночь манит, очаровывает, ласкает. Трудно усидеть дома.