То есть после того, как получила удар ножом.
Весь сюжет вертелся вокруг Актрисы, которую пырнул ножом какой-то псих. Кто такой этот псих, так и оставалось неясным, поскольку Фредди казалось, что раскрытие этой тайны сделает из пьесы дешевку. Фредди одолевали более возвышенные помыслы. Например, изучение ситуации, в которой некто жертвует всем ради искусства. Преданность Актрисы своему делу косвенно подчеркивалась даже названием пьесы, поскольку подразумевалось, что ее истинной любовью был театр, который она любила «всей душой», как выражалась она в своей достопамятной речи, самой нудной во всем «Прологе». В этой пьесе Фредди со вкусом размышлял о значении наималейшего творческого деяния как противоположности ничтожным мирским делам, вроде необходимости зарабатывать себе на хлеб или кормить семью. «Любовная история» была «пьесой идей», как Фредди не раз заявлял Кендаллу. Кендалл же, напротив, считал пьесу чересчур «детективной» и полагал, что она недостаточно «серьезна».
Похоже, ни один из них не понимал простейшей вещи, которую Джонни знал с того момента, как прочел первый детектив: в истории с убийством высокие рассуждения неуместны. Потому что, как только кого-то пырнут ножом, внимание публики тут же сосредоточивается на жертве и вас прежде всего начинает интересовать, кто это сделал.
А ведь это, пожалуй, недурная идея!
В смысле — привлечь внимание к жертве.
Поскольку она всегда была слегка под кайфом, в присутствии копов она чувствовала себя неуютно. Она знала, что сходить сюда нужно, но сам приход в полицейский участок был серьезным испытанием для ее нервов. Стоило ей увидеть большие зеленые шары с выписанными на боках цифрами 87, висевшие по обе стороны высокой деревянной входной двери, которые словно кричали: «Копы! Копы!», как ее тут же затрясло. И конечно же, у дверей, на верхней площадке лестницы стоял настоящий живой коп в синей форме и смотрел, как девушка поднимается по ступенькам. Он повернул бронзовую дверную ручку и распахнул перед посетительницей дверь. Она улыбнулась ему так, словно только что зарубила топором собственную мать.
Пройдя через дверь, она очутилась в большой шумной комнате с высокими потолками, в которой туда-сюда сновали одетые в форму копы. Справа от нее располагалась высокая деревянная конторка, а перед ней бронзовые перила высотой по грудь. На конторке красовалась табличка: «Все посетители должны сообщить о цели своего прихода». За конторкой сидели еще два копа. Один из них пил кофе из картонного стаканчика. Настенные часы показывали десять минут пятого. Дождь прекратился, но по-прежнему было чересчур свежо для апреля. Ей показалось, что в комнате еще холоднее, чем на улице, — то ли потому, что здесь не было окон, то ли потому, что было полно копов. Она шагнула к конторке, откашлялась и произнесла:
— Меня зовут Мишель Кассиди. Я хочу поговорить с детективом.
* * *
Клинг думал о том, бывала ли заместитель главного врача Шарин Эверард Кук в полицейской дежурке. Если вы проработали в восемьдесят седьмом участке достаточно долгое время, вам начинает казаться, что здесь побывал буквально каждый житель этого города и каждый совершенно точно знал, как эта дежурка выглядит, вплоть до царапин на стене. Но Клинг просто представить себе не мог, чтобы работа Шарин завела ее за пределы Солнечной системы, где, как ему иногда казалось, и располагался 87-й. Планета, на которой нет ничего, кроме самых примитивных форм жизни; безвоздушная, лишенная солнечного света пустота, в которой ничего никогда не меняется, все остается неизменным ныне, присно и во веки веков.
Интересно, в ее кабинете на Ранкин-плаза стены выкрашены в такой же ядовито-зеленый цвет, как стены дежурки? А если да, то неужели они такие же грязные, как в этой комнате, которой пользуются двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, а в високосном — триста шестьдесят шесть? Клинг припомнил, что за все то время, что он здесь проработал, дежурку красили лишь однажды. И не нужно было быть ясновидящим, чтобы утверждать, что вряд ли это событие повторится в обозримом будущем. Клинг полагал, что существующие на всех планетах слова «яблочно-зеленый» и «дрянной» наилучшим образом описывали дежурку, а если на то пошло, то и весь участок. Ну, возможно, «дрянной» — это слишком слабо сказано. Пожалуй, правильнее бы было сказать «запущенный» или даже «убогий». По правде говоря, наиболее исчерпывающим определением было бы «дерьмовый» — слово, которое он никогда не произносил в присутствии доктора Шарин Кук и, возможно, никогда в жизни не произнесет, если судить по вчерашнему свиданию.
Читать дальше