Шракбек Кабылбаев - Преступления могло не быть!

— Пойман вовремя, осужден правильно.

По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело, кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.

— Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, — продолжал Нурсеитов. — Подурил ты за свою жизнь — на десятерых хватит. Ну, это, как говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо подумать

— Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, — без обиняков ответил Жердь.

— Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу выйдешь человеком.

— Что предлагаешь, начальник?

— Будешь мне помогать.

— Ну-да! Разогни! — без притворства засмеялся Жердь. — Говоришь, с тобой перевоспитывать «зэков»?

— Перестань дурака валять! — оборвал замполит. — Невесело, вижу. Возраста бы своего постыдился.

Санька приутих. Воспитатель продолжал:

— Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно ведь стало морочить голову молодым?

— Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.

— Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.

— Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? — попутно осведомился Жердь.

— Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую политехническую школу, и вот теперь — у вас.

— Туго придется, — откровенно заявил Жердь.

— Любая работа требует сил, — ответил Нурсеитов словами Саньки. — Так что? Будешь помогать или вредить?

— Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая середина. Ты живешь, дай жить и мне.

— Или никакого житья, или жизнь по-новому!

Жердь встал, косо повел плечом.

— Дело твое. Тайга — закон, медведь — хозяин, — сказал и вышел.

День заключенного — это время суток, ограниченное двумя звонками, в которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный получил дополнительный срок.

Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения. Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило, чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.

На душе было гадко и тоскливо — хоть вой. Нужен был человек, который бы выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.

Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь остановился.

«Ку-ук», — донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для Саньки. Им опять овладела безысходная собачья тоска. «Плюну на все и пойду попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся, танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?»

Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного перелом.

— Скажи, начальник, — начал в раздумье Жердь, — правда, что «зэков» на работу не принимают? Ну, там, на воле?

— Кто это тебе сказал?

— Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.

— Только он и мог придумать такое.

— Ну, а все же? Принимают?

— Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.

— А я ведь, кажется, того, начальник, — неопределенно сказал Жердь.

С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу, с улицы влетел заключенный Котов.

— Приветик, темнота! — отсалютовал своему сподвижнику по штрафному изолятору Пластову. — Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию Шостаковича.

— Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто тридцать четыре не слыхал, — отговорился тот.