Николай Леонов - Две пули полковнику

Было чертовски трудно пошевелить даже кончиком пальца, и глаза никак не хотели разлипаться, а в голове стоял такой гул, будто прямо через нее пустили новую линию метрополитена. Все вместе это наводило на мысль о скорой и неминуемой смерти.

Превозмогая боль и отчаяние, Ложкин опустил руку с дивана и наугад пошарил вокруг – то ли надеясь на ответное рукопожатие, то ли просто пытаясь определить границы своих возможностей. Пальцы его наткнулись на что-то выпуклое и гладкое, покачнувшееся от прикосновения. Коротко стукнуло об пол бутылочное донышко. Ложкин застонал и поймал бутылку.

Она была липкой на ощупь и чуть прохладной. По-прежнему не открывая глаз, он приник к горлышку и сделал глоток, но тут же задохнулся, закашлялся, рывком сел и открыл глаза. Однако бутылки из рук не выпустил.

Через несколько мгновений он мог уже нормально ориентироваться, хотя легче от этого не стало. Зато теперь Ложкин знал, что находится в своей студии на Сущевском Валу, что ночевал он на продавленном диване – в одиночестве, что в окне едва брезжит рассвет, а помещение загажено следами вчерашней пьянки – повсюду окурки, пепел, стаканы и пивные банки. Погуляли вчера на славу.

– Эх, Ложкин, не умрешь ты своей смертью! – хрипло сказал он себе чуть заплетающимся языком и решительно допил то, что оставалось в бутылке.

К нему постепенно вернулась способность рассуждать, и детали вчерашнего вечера понемногу всплывали в памяти, но чувствовал себя Ложкин по-прежнему скверно.

– Ну и козел ты, Ложкин! – сказал он искренне, когда вспомнил все детали. – Полный придурок. Однажды ты допрыгаешься. Или уже... Мать твою! До чего же башка трещит!..

Он всегда обращался к себе в третьем лице и по фамилии – такая была у него привычка, особенно во время «разбора полетов», как он это называл. Сегодня он имел полное право высказаться по адресу Ложкина особенно нелицеприятно и резко. Праведником Ложкин никогда себя не считал, и вряд ли бы нашелся хотя бы один человек на земле, который мог бы заподозрить в нем праведника, но, по его мнению, существовали некие жизненные законы, которые нарушать не стоило – хотя бы потому, что так выходило себе дороже. Однако по слабости характера его вечно втягивали в самые странные махинации. И так поступали с ним те, кого он считал лучшими друзьями. Ложкин сто раз на этом обжигался, но ничего не мог с собой поделать. Вот и вчера он, похоже, свалял большого дурака.

Сначала не было ничего особенного. Блонди привел девчонок. Сделали пробные съемки. Девчонки были новые, совсем зеленые, пыжились перед камерой, принимали картинные позы – ничего живого, только время потеряли. «Обтешутся!» – утешил Блонди и предложил выпить. В его огромном бауле, который он вечно таскал с собой, оказалось две бутылки «Мартеля». Ложкину пить не хотелось, но его так расстроили девчонки, что он согласился. Кстати, в процессе более близкого знакомства они уже не показались Ложкину такими безнадежными. Особенно та, черненькая...

Часам к одиннадцати Блонди деликатно отвалил, оставив Ложкина наедине с этой крошкой. Но тут позвонил зараза Чеков, и все накрылось медным тазом. Девчонку пришлось быстренько спровадить, а Чеков приперся с водкой и коньяком, и тут уж они нажрались по полной программе – с Чековым иначе не получается.

Но оттого, что они так весело погудели, положение не становилось менее серьезным. Ложкин знал Чекова с детства – тот никогда не отказывался от своих бешеных проектов до тех пор, пока его хорошенько не щелкали по носу. Тогда он все бросал и вскоре затевал что-нибудь новенькое – еще хлеще.

Ложкин помнил, как тот поочередно загорался то одной, то другой идеей – то намеревался сколотить бригаду, чтобы гонять через границу иномарки, то крутился с футбольными букмекерами, то пробовал торговать антиквариатом, то связывался с какой-то сектой, проповедовавшей непонятную «альтернативную религию», то организовывал грандиозный рок-концерт. Все эти начинания должны были принести Чекову неслыханные барыши. Но все кончалось плачевно, потому что он без стеснения набирал под свои проекты дикие кредиты, а когда проекты проваливались, оказывался по уши в долгах. Отдавать их ему было нечем, и Ложкин давно смирился с мыслью, что однажды его друга непременно убьют. Но, как ни странно, Чеков пока выкручивался. Никто не понимал, как это ему удавалось, но с основными долгами он расплачивался и снова уверенно смотрел в будущее. Часть суммы он опять перезанимал, но, разумеется, не все. Ложкин подозревал, что припертый к стене Чеков вполне был способен пойти на что угодно, даже на преступление. Впрочем, вслух своих догадок он не высказывал, а Чеков ни в чем таком никогда не признавался – разве что изредка, по пьянке, в его словах проскальзывал какой-то полунамек, но не более.