Владимир Болучевский: Дежавю

Петербург, весь как бы сотканный из непостижимой многоплановости бытия, город мистический, болезненный и прекрасный, от века был местом, где личности подобною рода живут в постоянном напряжении, будучи не в силах ни отождествить себя с одним каким-либо манящим и вечно ускользающим аспектом здешней реальности, ни оставить эту заколдованную территорию, будучи изначально чужими и в простоте деревни, и в печальном философствовании провинциальных городов, и в «чисто конкретной» давке Всероссийского Пупка, и в дальних странах.

И уж совсем наступает «чума», когда город, словно древний галеон под распущенными парусами облаков, вплывает в серебристый волшебный туман поры белых ночей, когда сутки делятся на день жаркий и многолюдный и следующий за ним прохладно-прозрачный и призрачный день пустых улиц, набережных и парков. Когда ночь исчезает вовсе неведомо куда, и все, что пряталось в ней, скрытое покровом тьмы, вдруг выплескивается на свет Божий, являя свою иррациональную сущность, смешивает карты в пасьянсе размеренного бытия и сводит с ума.

С Гурского на это время, как правило, слетала показная брутальность. Он переставал играть в бретера и шармера, становился беззащитен, печален и для душевного равновесия пил водку.

Все происходящее с ним и вокруг него он в эту пору воспринимал отстранено; так иные умные, но неумеренно пьющие люди стараются не вступать в диалог с преследующими их голосами, осознавая их бесовскую природу.

Галлюцинацию следует игнорировать, и она исчезнет.

Существовала, правда, некая тонкость в том, чтобы отличать кажущееся от существующего на самом деле. Но в одних ситуациях, явно не имеющих принципиально важных последствий, Александра это просто не заботило, а в других – он смиренно полагался на Господа и великую милость Его.

Как, например, в случае с котом. Не далее как сегодня, в прохладное время суток – для простоты изложения назовем его «ночью», – он проснулся от громкого младенческого плача. С трудом разлепив веки, увидел, что младенца нет, а есть огромный серый кот, который сидит посреди комнаты и жутко орет.

Разумеется, никакого кота да еще с такой инфернальной рожей в квартире быть не могло, ибо жил Гурский на пятом этаже старого петербургского дома и спать ложился хоть и будучи подшофе, но при памяти. Окна закрыты. Открыты, правда, форточки, и есть балкон, выход на который по странной причине находится на кухне. Но балкон – единственный на всей стене, и до ближайшего соседского окна расстояние приличное.

– Ты кто? – спросил Адашев-Гурский и протянул к коту руку.

Тот припал к полу, прижал уши и, разинув громадную пасть, зашипел.

– Вот так, значит, да?.. Тогда уходи, – Александр, пошатываясь, встал с постели, обошел животное и стал хлопать в ладоши, пытаясь выгнать его из комнаты. Тот забился под кресло. Гурский отодвинул кресло, и кот, пробежав по висящему на стене ковру, прыгнул в его постель, нырнул под одеяло и выставил оттуда яркий зеленый глаз.

С минуту они смотрели друг на друга, а потом Гурский, продолжая глядеть на кошачью морду, слегка надавил себе пальцем на глазное яблоко, пытаясь определить, раздваивается ли она в этот момент вместе со всеми видимыми предметами и не является ли ее обладатель наваждением. Эксперимент ничего не дал, поскольку и без надавливания на глаз все вокруг двоилось.

– Ну и ладно, – сказал Александр, сел в кресло и заснул.

Утром никакого кота в доме не было. Александр и не вспомнил бы о нем, если бы не лужа, которую пришлось замывать. Впрочем, довольно отступлений. Мы оставили нашего героя в ситуации, которая качественным образом отличалась от привычного нагромождения нелепостей и явно требовала осмысления.

– Ну хорошо, – рассуждал он, – грабители ничего не взяли, потому что у меня нечего брать. Но ведь так не бывает. Адресок сначала пробивают, пасут. Отморозки? Так они бы меня грохнули. А эти? Тимуровцы. Пришли, порядок по всему дому навели. Красота, да и только. А по роже при входе и выходе – из скромности. Чтобы дяденька не запомнил их благородных лиц и, не дай Бог, не сунулся с благодарностями. Бред… Они же явно что-то искали. Неужели Кирилыч с ними на связи? Но это же ерунда какая-то. Хотя с другой стороны… Я ему позвонил, сказал, что найти не могу. Он аж дышать в трубку перестал. А где-то минут через сорок – тимуровцы с посильной помощью. Посильной… На тачке да на трубке – вполне могли бы и раньше подоспеть. Значит, Кирилыч на связи с братками? И все из-за футболки?! Сущее безумие. А Пашка? Пашка – это не смешно.