Полина Раевская - Каюсь. Том 2

Но я не могла себе позволить отгородиться от реальной жизни и культивировать обиды, жалея себя. Необходимо было найти квартиру и работу, потому что постоянно делать вид перед мамой и крестной, что все в порядке, я была просто не в состояние, как и выносить их разговоры в духе «а мы тебе говорили». Говорили, помню! Но сердце, оно такое – бестолковое и наивное.

В общем, живу я по-прежнему отдельно. Это, конечно, накладно, но мне лучше одной.

За эти пять месяцев, мне казалось, я немного пришла в себя и успокоилась, но ошибкой было так считать. Я поняла это в ту же секунду, как увидела ЕГО- мое проклятье, мой персональный ад и рай. Мир словно покачнулся в ту минуту, все закружилось, завертелось с бешеной скоростью и только он один, как точка опоры, за которую я цеплялась взглядом. Вглядывалась жадно в каждую черту, дрожала каждой клеткой. А когда услышала его голос, уловила аромат парфюма, просто задохнулась, захлебнулась им, будто ворвавшимся потоком воздуха в душной камере. Один его взгляд, и мое сердце вновь ожило, истерикой забилось, разлетаясь на куски об стены, что я нагородила вокруг себя, истекая кровью и горючими слезами. Вопреки всей сумасшедшей боли и унижениям, во мне воскресала влюбленная идиотка, готовая за этим мужчиной в пекло бросится, сгореть в агонии чувств к нему. Потому что любви плевать на все обиды, ненависть и боль, ей на все плевать! Ибо она жертвенная, она всепрощающая, она долготерпит, не гордится, не ищет своего, она все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Да, она именно такая эта сука-любовь! Это потом уже очнется самолюбие, и к нему примешается куча других пороков, но в ту первую минуту, я смотрела на Гладышева глазами, полными любви. Смотрела и переживала, что эта сволочь так похудела, что под глазами залегли тени, что там – в зрачках, на самом дне смертельная усталость и тоска. Влюбленная идиотка во мне с ума сходила, обеспокоенно вопрошая: «От чего ты так устал, любимый? Отчего тебе так плохо?»

А потом что-то щелкнуло, и я словно очнулась. Такое отчаянье и ужас накатил. Я едва ли не вопила: «Бо-о-оже, о чем ты думаешь, дура? О чем?! Пусть! Пусть загибается скотина, пусть подыхает!»

Не знаю, как мне хватило сил уйти. Как удалось сохранить бесстрастный вид, когда всю рвало на части, когда все внутри выло от потребности в нем.

В туалете кое-как удалось собраться, встряхнуть себя. Впервые за все время я прокрутила последние события наших с ним отношений, и в душе вспыхнула звериная ненависть, которую он еще сильнее разжег своим появлением и дальнейшими словами.

Я была в ярости от его претензий и гнева. Как смеет этот козел что-то мне предъявлять, когда сам бросил? Как он смеет вообще открывать свой рот и прикасаться ко мне? Хотя признаюсь; от его близости рвало крышу, но я была настолько взбешена, что голод по нему стал второстепенным. В душе такая буря поднялась; боль из меня лилась потоком, я загибалась от нее. Мне стоило нечеловеческих усилий сохранять невозмутимость. А он даже не замечал, как и всегда, что каждым словом наизнанку меня, каждым взглядом на части ломает.

В ту минуту единственным желанием было взять нож, всадить ему прямо в сердце и провернуть несколько раз, глядя в эти проклятущие глаза цвета безоблачного неба. Проверить, есть ли вообще у этого чудовища оно.

Я настолько ненавидела его, что хотела умываться его кровью. О, я бы пила ее взахлеб, я бы в ней купалась, размазывала по коже, упивалась, как конченая психопатка, наслаждаясь его агонией, вот только потом бы очнулась и орала, срывая связки, выла бы, как раненная зверина, рыдала навзрыд от ужаса. Зализывала бы языком все его раны, свою бы кровь выкачала только бы его оживить, и сдохла бы рядом, если бы не получилось.

Знаю, сумасшествие какое-то. Что-то за гранью понимания и логики. Страшное, бесконтрольное, разрушительное. И мне страшно. Страшно так отчаянно любить мужчину, страшно так в нем утопать и ненавидеть за это. И я больше не хочу сходить с ума, не хочу быть одержимой. Свободы хочу, переболеть, остыть, избавиться.

Вот только сил нет бороться против него, точнее против себя самой – предательницы. Против Чайки его – этой бесхребетной, жалкой, слабовольной мазохистки, готовой протащиться босиком по раскаленным углям ради своего мучителя, ради одного его ласкового взгляда.

Как только с его губ слетели те заветные слова о том, что я ему небезразлична, во мне схлестнулись две моих сущности. Глупая Чайка готова была насмерть биться за призрачную надежду, как бы я не старалась спустить ее с небес на землю. Но Мариночка в момент справилась с этой задачей. Шибанула об землю с такого размаха, что я едва ли могла вздохнуть.