Марина Иванова - Я – живой!

– Пошустрей, давай! – шепчет дед Федор. – Если что я тебя за шиворот схвачу, а когда начальство подходить будет, отпущу, тогда убегай в лес, как заяц зигзагами, понял, чтобы не застрелили? А мне не положено, я же сторож, охранять колхозное добро должен.

Афанасий кивает головой, соглашается, очень уж картошка воронежская вкусная, да огурчики зимой, говорят, бочковые будут подавать, те вообще, как лимонад. Пусть с запахом, но резкие! Слюна сама собой полилась, как про огурцы заговорили. Это ж самый деликатес для желудка, упадет вниз и он уже полный. А сегодня еще может и кашей кукурузной побалуют, не зря же мы ее собираем. Афанасий быстро на четвереньках лазит по рядочку, наощупь хватает, в мешок складывает неучтенное добро. Никогда в жизни ничего не воровал. Это ж грех какой! А вот кукурузу жалко, сгниет ведь! Господи, вразуми начальство!

– Слушай, Фонька, а ты ведь не питерский, с такой сноровкой в доме графа Стенбока – Фермера тебе места не было бы, – смеялся дед Федор, когда возвращались с целым мешком домой в обход через овраг. – Ты знаешь до чего хорош был его Дворец. Весь из красного кирпича с круглыми балконами, дом треугольником стоит на Тучковой набережной. Парадная с круглой дверью, лепнина наверху. Там даже домовая церковь есть «Сретения Господня». Вот это я понимаю детский дом в Питере. Я там истопником числился. Ух, а граф видать баб любил, маски женские под карнизом повесил всех своих любовниц. Будешь в Питере, обязательно сходи на Тучкову набережную, посмотри на этот Дворец.

– А че я там не видел?

– Да там такие как ты беспризорники живут! Вернее, выживают! Нет, лучше со мной на вольных хлебах. Молодец, заслужил щей горячих! Сегодня среда, значит постных горячих щей получишь. Мы традиции чтим, начальство ж не дознает, что мы в среду и пятницу едим, – засмеялся дед Федор.

Не смотря на новую власть, верующие соблюдали посты, придерживались страстных дней, среда и пятница – никакого сала, молока, мяса, только вода и постные щи. Но страстными у колхозников были почти все оставшиеся дни тоже. Неправильная череда посевов, несоблюдение временных рамок, самодурство пришедших к власти, все сказывалось на урожае. Даже что вырастили собрать нормально не могли. А как по – другому? Если на каждом здании в воронежской губернии висели лозунги: «Мир хижинам, война Дворцам!», «Война до победы над капиталом!», «Быть богатым – стыдно!». Вот и жили все бедно, чтобы не дай бог не выделиться. Но минимум продовольствия, чтобы в очередной голод не сдохнуть, как бабка, которую поминали, нужно было все равно припрятать, ведь пять деток растут, им каши нужны.

Вот и работал днем Афанасий на сеновале, рушил початки кукурузы. Дед Федор приказал. Афанасий рядочек за рядочком тер друг о друга кукурузины, отковыривая желтые зубья зерен. Они шурша падали в мешок. Когда слышались шаги, Афанасий затихал, дед приказал, чтобы не высовывался, пока на испытательном сроке. В следующую ночь дед Федор сторожил поле подсолнухов по разнарядке, точно так же с рассветом Афанасий бегал по скошенному полю собирал оставшиеся шляпки подсолнухов. А днем сидел на сеновале, палкой стучал, как в бубен по солнышку, шелушил семечки в мешок.

Когда темнело, Афанасий шел на свинарник, где работала Наталья вместе с Иваном, чистил вонючий хлюпающий баз, сначала сгребал все тяпкой, затем забрасывал лопатой на тачку, а после толкал ее к силосной яме, там выгружал и вновь бежал к свиньям, коровам, лошадям.

За ужином после ледяного душа уже едва сидел, глаза закрывались, есть почему – то не хотелось. Наталья, довольная помощником, наливала порцию щей погуще, улыбалась ласково. От ее взгляда сердце Афанасия начинало стучать сильнее, кровь к лицу приливала в тот момент, когда опускал глаза в заманчивую пышную грудь с ложбинкой посредине. Очень уж этот овраг не давал Афанасию покоя, хотелось уткнуться туда, вдыхать аромат ее духов с запахом акации. Она замечала его взгляд, улыбалась, подмигивала, расстегивала пуговицу пониже. Он готов был бежать от этой пуговицы, заглатывал горящую картофелину целиком. Она смеялась. Ночью вообще не мог уснуть, думал о Наталье. До чего красивая девка была! Чернявая, глазища большие манящие, взгляд такой ласковый, будто облизывает всего, как мать теленка. Но что – то в этом взгляде было не материнское. Он еще не понял. Но хотел бежать в Питер, к тем маскам любовниц графа, про которые рассказывал дед Федор.

Однажды ночью, когда все улеглись спать, за ужином Наталья старалась налить мужу побольше мутной дряни. Афанасию больше не наливали после поминок умершей бабушки. Дед запретил. А вот сам не прочь был пропустить с сыном наперегонки. Храп стоял, кажется, на весь хутор, когда в окошке сеновала появились эти горящие огромные глаза. Наталья сама не одну рюмашку пропустила для смелости. Расстегнула еще одну пуговицу, залезла на сеновал, стояла изогнутая, как кошка, улыбалась: