Олли Ver - Жена фокусника

– Да, к нему сегодня можно. Только нужно будет немного подождать, потому что они только что ушли завтракать.

– Хорошо.

– Можете пройти во внутренний двор, если желаете.

– Да, спасибо.

Девушка повела меня широким светлым коридором, мимо дверей, сквозь арки и лестничные пролеты, и вскоре мы вышли во внутренний двор. Здесь девушка оставила меня, пожелав мне всего хорошего. Я пошла по узкой бетонной дорожке сквозь аллею с невысокими насаждениями. Густой кустарник вдоль дорог и редкие, но огромные, раскидистые ели. Однажды я поинтересовалась у одной из медсестер, почему только ели. Она сказал, что этим деревом весьма проблематично нанести увечия себе и другим. А я-то думала, потому что пахнет вкусно. Одна из лавочек стояла как раз у подножия огромного дерева, и в это время дня оно бросало длинную, густую тень на скамью. Я села на неё и стала ждать. Здесь не было ощущения больницы – мне казалось я сижу в одном из парков, что остались еще с советских времен, но заново восстановленных и приведенных в пригодное состояние. Да, здесь не играли в салки дети, не гуляли новоиспеченные мамы с колясками, не было здесь и стариков, подставляющих свои лица солнцу. Здесь никого не было кроме меня. Потому как здесь есть распорядок. Здесь не гуляют поодиночке. Здесь никто ничего не делает сам по себе и каждый под строгим надзором. Здесь человек не принадлежит себе. Здесь человеческую жизнь передают в бережные руки хранителям разума. За нехилые деньги, разумеется.

Открылись двери в самом дальнем углу и во двор высыпали люди. Они шли неспешно и странным образом сразу же рассыпались по двору, словно соблюдая, известный только им, порядок, как будто весь периметр – огромная шахматная доска и у каждого было свое место, свой отведенный только ему квадратик. Один из них – высокий, коренастый, с широкими плечами, которые безвольно висели, словно из них выкачали половину воздуха, поднял глаза, отыскал меня взглядом и направился к моей скамейке. Он шел, заложив руки за спину, но почему-то глядя на него, я была совершенно уверена, что если бы были карманы, он запихал бы руки в них. Хотя сейчас он выглядел гораздо лучше, в его походке все еще оставалось что-то шаркающее. Теперь, когда он отмыт, откормлен, пострижен и одет в чистое, он ничем не отличался от здорового человека. Отличия начинались лишь тогда, когда он начинал говорить.

– Здравствуй, – прохрипел он, а затем вытянул нижнюю челюсть и потянул подбородок вверх.

Господи. Этот жест я не забуду никогда. Никогда. До конца дней своих буду помнить и это жуткое движение и то, как он врезается в стекло, размазывая кровь и крича мне…

– Как дела? – спрашивает он.

Несколько мгновений я молчу, потому что слишком уж красочно и незабываемо порой прошлое. Особенно то, что сниться тебе в кошмарах.

– Бывало и лучше, – говорю я на выдохе.

– У меня т… т… тоже, – говорит он и улыбается.

Он перестал выплевывать слова, но начал заикаться. Я смотрю на него и думаю, что ради этой улыбки я и прихожу сюда. Мне важно видеть это. Я хочу смотреть на неё и думать, что человек лишенный прошлого и будущего, живущий исключительно сегодняшним днем, без надежд и разума, человек, у которого больше ничего нет, все еще улыбается. Он все еще шутит! А потому, Марина Владимировна, закрой свой рот и не хнычь! Не тебе говорить, что все плохо. Не тебе жаловаться на судьбу, покуда ты и твои близкие живут по ту сторону жизни, а не по эту. Каким бы холеным, каким бы блестящим не было это заведение, это все-таки больница. Так что закрой рот и улыбайся, потому как если уж человек, который ради выживания жрал людей, умудрился остаться человеком, то у тебя точно нет оправдания твоему нытью. Я улыбнулась ему:

– Посиди со мной.

Он долго и неуклюже садиться на скамейку. Я наблюдаю за ним. Наблюдаю за тем, как отчаянно он старается подчинить себе свое тело.

– Что тебе говорят врачи? – спрашиваю я, когда он, наконец, усаживается.

Он снова вытягивает подбородок вверх:

– Прогноз неутешительный, – говорит он. – Жить буду.

Мы оба смеемся. Я – тихо и искренне, он – хрипло и с огромным трудом.

– Перестань, – говорю я, – Это же хорошо.

– Думаешь? – снова этот жуткий жест. – Я все еще хожу п… п… под себя.

Он снова смеется. Я улыбаюсь и смотрю на огромного мужика в больничном одеянии:

– Это пройдет. Ты с этим справишься.

– А даже если и нет (снова вытягивает подбородок вверх), это не самое худшее, что было со мной. Я п… п… почти как на курорте.