Станислав Малозёмов - Я твой день в октябре

промышленностью слизанные с западных аналогов прыжковые инструменты. Ну, ясное дело, никто точного рецепта состава пластика нашим заводам не давал. Сделали их по образцу, однажды забытому немецким прыгуном на соревнованиях в Лужниках.

Но сделали по-советски. То есть, не жалея пластмассы, но и не сильно вникая: почему она такая волокнистая. И почему волокна вообще не того цвета, что сам пластик. Так вот наши родимые шесты временами ломались под весом человека. И тогда – как повезёт. Можешь по инерции ниже планки в опилки рухнуть. А у этого парня, Володи Саганова, десятиборца, вес был под девяносто. Шест переломился, а он с куском его в руках улетел вбок и головой вписался в верх деревянного короба. Кровь хлестала в опилки, на халаты медсестер, но не останавливалась. Володя лежал без сознания, а человек шесть вместе с тренером лили на рану всё, что было в чемоданчиках медсестер. Лицо парня побледнело, руки и ноги судорожно дергались. В яме для прыжков было тихо и тревожно.

– Скорую вызвали? – тихо спросила медсестра Лена, прижимая к дыре в голове толстый слой бинта, смоченный какой-то синей жидкостью.

– Едет уже, – врач Николаев стоял , пощипывая подбородок от волнения, и постоянно глядел на широкие распахнутые ворота.

То, что прыгуну становилось хуже, видели все. Даже те, кто ни черта не понимал в медицине, зато имел много разных травм за спортивную жизнь и состояние Володи оценивал абсолютно точно. Похоже было, что череп он проломил, крови из раздробленной кости вылилось столько, что халаты у девчонок промокли насквозь, красный круг на опилках диаметром был сантиметров тридцать. И ещё всем было понятно, что дело шло к самому плохому. Саганов умирал.

Да твою же мать! – тренер перепрыгнул через стенку короба и побежал к воротам. – Они, козлы, откуда едут? Через весь Зарайск пролететь на скорости – пятнадцать минут.

– А станция «скорой» километра два отсюда, – добавил врач Николаев и тоже выматерился, не стесняясь прекрасной половины.

Наконец в ворота со скрипом тормозов влетел «РаФик» с большим красным крестом на белоснежном кузове под окошком, задраенным голубой занавеской. Выпрыгнули из широкой двери три мужика в белых халатах и колпаках с пухлыми саквояжами в руках.

– Все ушли! Все в сторону! – отдал народу приказ главный, видимо.

– Идём на трибуну,– сказал врач Николаев. И все ушли. Поднялись на пятый ярус и молча ждали.

Минут через двадцать они сделали своё дело, двое поднялись, а третий медленно посадил Володю с укутанной в бинты головой и прислонил его к борту. Саганов сидел так недолго. Он открыл глаза, поднял руку и зацепился за верх короба.

– Ни хрена себе, – сказал он мрачно. – Гробанулся прилично.

– Считай, с того света вернулся, – похлопал его по плечу фельдшер. – Ещё бы литр крови вылился – и ку-ку.

– Вот какая сука разрешила такие шесты выпускать? – сам себя спросил Ерёмин Николай, тренер. – Явно без технических испытаний на нагрузки. Седьмой шест за полгода обломился. Это куда такое?

Врачей скорой помощи проводили к машине. Спасибо сказали и пожали им руки.

– Ты, парень, завтра в вторую больницу пойдешь. К доктору Марининой. Восьмой кабинет, – крикнул медбрат. – В очереди не сиди. Скажи, что ты экстренный. Понял? К десяти будь у неё. Она сегодня всё описание по твоему случаю будет иметь. Не забудь. Выздоравливай.

Скорая шустро сдала назад и исчезла за воротами. Ерёмин, тренер, с ребятами подняли Саганова, и медленно, поддерживая слабое тело с разных сторон, повели его в раздевалку.

– Тренировки не будет, – крикнул он Лёхе и Сашке Кардашникову. Домой идите. Не до занятий пока. Во вторник – по расписанию.

Лёха зашел в здание, выпил воды из под крана и медленно пошел в сторону дома. Шест у него тоже ломался в прошлом году. Ударился он о борт плечом и шеей. Болело всё месяц примерно. Рентген сделали. Позвоночник удар не сломал. Обошлось.

– Такая легкая, прямо воздушная как шарик, наша атлетика, – без злости обижался он внутренне на всё кондовое отечественное оборудование. – Ну, а куда теперь? Надо терпеть. Станет же когда-нибудь и у нас всё как в Америке. Там, говорят, парни шиповки по пять лет носят. А наши сезон выдерживают. Если повезёт.

Дома никого не было. Он поел то, что мама оставила в холодильнике «Саратов». Крошечном, почти игрушечном. Но надёжным как советские самолеты, в которые закладывали двойной запас прочности, не жалея металла и заклёпок. Только поел, в дверь позвонили. Лёха утер рот вафельным полотенцем и открыл дверь.