Святослав Тараховский - Занятие для идиотов

Клев почти прекратился, сменился вялым и редким шевелением поплавка. Замерев, вода превратилась в зеркало, в котором ползли тяжелые синебрюхие облака. Погода менялась, обещала беспокойство и грозу.

Вспоминалась прошлая везучая жизнь.

Черт возьми, думал Натапов, не такой уж она была никчемной, чтобы так бесповоротно и, как теперь минутами казалось, напрасно сжечь мосты, отказаться от профессии и ступить на новую неверную тропу. Наташа права: работу жалко. Он понимал, как рискует, когда, убедившись, что работа и писательство две вещи несовместные, подал заявление об уходе; понимал, что если не победит, то вряд ли возьмут назад; понимал, что неизвестно, на какое дно утянет его груз жизни; все понимал неглупый вроде бы Натапов, а все же рискнул и совершил поступок. «Не ошибся ли ты, Кирюха?» – спрашивал он теперь себя и, когда его мучил напрашивавшийся ответ, утешался мыслью о том, что и ошибки, и заблуждения есть непременные спутники человека. Впрочем, еще неизвестно, может, ошибки и не было, может, еще ждет его победа, сверкающая, словно медь трубы под солнцем, звонкая и громкая, словно трубный глас.

В кармане затренькал мобильный – Натапов вздрогнул.

Нет, номер не козочкин. Мама. Обычная церемония, обычное ее расписание. Сделав с утра гимнастику, приняла душ, позавтракала и теперь свежая, сильная, с влажной головой первым делом звонит ему: домашний не соединяет – достанет по мобильному. Он решил не отвечать. Не потому, что нажил проблемы с родителями, но потому что знал: через минуту общего разговора неизбежно, как приход ночи, возникнут в трубке материнские вопросы о том, что сын ест? как себя чувствует? есть ли у него еще деньги? и вообще, как он, в общем и целом, еще существует?

Василиса Олеговна, бывший стоматолог, была человеком прямого действия; после смерти мужа, натаповского отчима, театроведа Владимира Борисовича, которого Натапов обожал, забота о сыне стала единственной силой, удерживающей ее на краю жизненного круга. Пускаясь на безработную волю, Натапов как полный дебил посоветовался с ней, ее советом пренебрег, поступил так, как поступил, и теперь переживал: с самого начала он решил, что как бы ни стало ему лихо, ни копейки у матери не возьмет и до сих пор не брал – но покоя ее лишил.

Она звонила по несколько раз в день, ее полные тревоги вопросы каждый раз напоминали ему об этом и были неприятны. «Ты совсем меня забыл, – начинала мама. – Не звонишь, не заезжаешь». «Мама, только вчера мы болтали с тобой целый час». «Все равно, этого мало. Ты что-то скрываешь от меня, не договариваешь главного, так нельзя, сын, недопустимо!» «Мама, я на днях появлюсь…» «Ты пойми, скоро я умру, ты останешься один, совсем один против всего враждебного, темного мира…» В этом месте Натапов обычно прерывал разговор: мотивы эсхатологии, холодного космоса и бессмысленности всего живого навязчиво преследовали в последнее время Василису Олеговну – для него они были невыносимы…

Кино, кино, изображения и звуки на белом экране, откуда берется ваш отблеск и отзвук в человеке? Как возникает в нем желание – жгучее, непреодолимое, сродни зуду – не просто смотреть кино в темном зале, среди завороженных им себе подобных, но самому его творить и выносить на суд людей? Ответа нет, думал Натапов. Тайна, как и все остальное в этом изощренном, продвинутом, пропитанном наукой и предрассудками мире.

Он заболел кино в позднем советском периоде, когда на крыльях горбачевской свободы прилетели в отечество японские мультики Покемоны, стаи западного и американского кино, хорошего и плохого. Натапов не вылезал из кинотеатров, «Терминатора» со Шварценеггером смотрел четыре раза. Отец признал его тяжелым синефилом, Натапов отнекивался, делал вид, что обижается, на самом деле диагнозом гордился.

Он, инженер-дорожник, любил перечитывать русскую классику. Он боготворил Бабеля, Платонова и Булгакова, ценил американцев, французов, японцев, понимал, что литература богаче, глубже кино, но реальное зрелище двигавшихся на экране фигур, их голоса, интриги, страсти, подвиги, победы, даже смерть – вся их подлинная жизнь, проходящая перед глазами здесь и сейчас, властно пристегивала Натапова к креслу.

Жизнь так же неизбежна, как смерть.

Мечта велика и прекрасна и обычно далека от человека; она, как правило, не сбывается, проносится через годы, ветшает и умирает вместе с тем, кто нес ее годами, как лелеемую чашу.