Святослав Тараховский - Занятие для идиотов

Зажили в мире и согласии, как, согласно закону природы, муж и жена, и без всяких принятых государственных бумажек. Разговор об официальном оформлении отношений пару раз поднимался Наташей, но каждый раз заканчивался его рассуждениями о том, что главное не бумажки, а любовь; она, девушка спокойная и негромкая, не особо настаивала, его сложившееся положение устраивало вполне, он не торопился.

Она любила хозяйничать, вести дом и готовить, из того, что было под рукой, не лезла к нему с поучениями и попытками перевоспитать, была податлива в постели, обожала в телевизоре английские детективы с Эркюлем Пуаро, говорила негромко, приятно, не шаркала, что важно, тапочками по полу и не мелькала перед глазами. Но фирменной ее изюминой, сублимацией всей ее страсти была сервировка. Белые скатерти, полотняные салфетки и кольца для них, всяческие подставки и кюветики, тарелочки и тарелки, солонки и соусницы, натертая до слепящего блеска сталь приборов и прозрачное, словно дистиллят, стекло бокалов присутствовали на столе в любое время дня; рядовой перекус в ее исполнении превращался в торжественный завтрак. Узнав, кстати, за таким завтраком, что он бросил работу и как бешеный пишет сценарий, она, весьма тактично, хмыкнула и сказала одно: «Работу жалко, но если очень хочется – пиши».

В общем и целом Наташа оказалась девушкой без мрачных крайностей или протуберанцев вдохновения, но вполне качественной патентованной женой. «Здравствуй, чудо, – встречала она его в прихожей, едва он переступал порог квартиры. – Я сварю тебе пельмени». «Балдею от магазинных пельменей, – отвечал он и думал о том, что встреча на Ленинградке была счастливым лотерейным билетом судьбы; жизнь с Наташей складывалось для него уютно, удобно и спокойно. Он называл Наташу «мой мейнстрим», он ее, наверное, любил.

Никуда она не уехала, два дня дулась, на третий, сбив щеколду, он ворвался к ней в ванную и с криком, хохотом, брызгами и борьбой добился жаркого примирения.

Впрочем, в чем-то она была права, в те дни он был никакой, сам себя понимал с трудом.

«Победить или спиться», – посмеивался он над собой, когда в бутылке виски обнаруживалось дно, но с каждым разом в этой шутке оставалось все меньше шутки.

Время тащилось улиткой, ему казалось, он кожей ощущал, что оно для него остановилось. Ощущение скручивало нервы в беспощадный жгут; чтобы ему противостоять, требовалось постоянно придумывать занятия. Он ходил в «Пятерочку» и кухарил, он переклеил в квартире обои и освежил водоэмульсионкой потолки. Он торчал в интернете, занимая себя интригами в соцсетях и бестолковыми играми-стрелялками. Он без толку бродил по забитому машинами городу, надувался любимым «Праздроем» в ресторане «Пльзень», что на Триумфальной площади, болтал там с забавными пьяницами с дурной вонью из пасти, но особо много занимал себя рыбалкой, благо старый Воронцовский парк с растопыренными ивами и пруд, покрытый зеленым бисером ряски, были рядом с домом.

Рыбалка есть особо эффективное средство подогнать стрелки часов.

Он приходил на пруд с утра, когда темного золота караси клевали особенно шустро, но, увы, редко подсекались и вытаскивались неумехой Натаповым на затоптанный глинистый берег. «И ладно, не в них дело, – думал Натапов, – пусть живут». После очередной неудачи он, тщательно избегая зацепа за коряги и заросли осоки, извлекал из воды снасть, ловил рукой бившуюся на ветру леску и, скользнув по ней донизу пальцами, захватывал крючок; из старой кофейной жестянки «Нескафе» вытаскивал извивавшегося, словно червь, червя, насаживал его, предсмертного, вдоль всего организма на сталь крючка и забрасывал в пруд, на растерзание карасям. Главное достоинство этой церемонии состояло в том, что, многократно повторенная, она убивала время и, что было для Натапова еще важней, отвлекала от мыслей.

И все же мысли, бегая по кругу, навязчиво возвращались к одному и тому же.

Он не позволял себе сомневаться в успехе. «Я должен победить, – уговаривал он себя, – интересно другое: как отнесутся к моей победе остальные претенденты?» Всего их, как сообщила ему коза, было тридцать четыре персоны. Наверное, среди них немало оригинальных и размашистых талантов, размышлял Натапов, но, возможно, есть и такие, кто имеет деньги, связи и считает, что для признания и карьеры этого достаточно. Таких перцев Натапов не понимал; лично он, даже если б знал серьезных киношников или влиятельных людей, все равно не смог бы заранее выйти на членов жюри и мздой поспособствовать собственному успеху – ему было бы стыдно, он слишком себя уважал. Стыд был его интеллигентской слабостью или, напротив, интеллигентской силой, он это знал про себя, он не знал другого: людям с неутраченным чувством стыда в кино приходится трудно.