Ольга Покровская - Одна судьба на двоих

Потом я узнала, что мать Гришки, оставшись без мужа и перебравшись в дом, доставшийся им после смерти бабки, вынуждена была работать в две смены где-то на переработке рыбы, чтобы кое-как тащить двух своих пацанов. Отец, о котором Гришка отзывался чуть ли не с восторгом, денег им почему-то совсем не давал.

Тетя Маруся запомнилась мне худой, усталой, заезженной женщиной, вечно бегущей то с работы, то на работу, то отсыпавшейся в своей комнате после двойной смены. В таких случаях Гришка и его брат Санька, обыкновенно шумные и горлопанистые, ходили по дому на цыпочках. Толком воспитывать сыновей у тети Маруси возможности не было, и они росли как трава, предоставленные самим себе в полном великолепии детской свободы. Тётя Маруся, конечно, пыталась как-то на них влиять: ругала за двойки, требовала сходить наконец в парикмахерскую и обкорнать вихры, но, положа руку на сердце, на это у неё не было ни времени, ни сил. И Гришка с Санькой, молча переждав очередную грозу, тут же спокойно возвращались к своей обычной безалаберной жизни.

Именно поэтому Гришка, предоставленный самому себе, мог преспокойно шляться ночами по лесам, выслеживать каких-то хорьков и выхухолей, оттачивать свои и без того превосходные познания в жизни природы. Как-то раз, как он мне рассказывал, он набрёл даже на стаю волков – и чудом остался невредим.

В школе Гришке постоянно доставалось за прогулы и двойки, и если он как-то и держался, не оставаясь на второй год, то только благодаря тому, что вечно скатывал задания у меня. Я же училась достаточно прилично, хотя, кроме литературы, меня, пожалуй, не интересовал больше ни один предмет.

Мне было девять, когда погибли родители.

В день, когда я в последний раз видела их живыми, в доме царила обычная предотъездная суета. Мама торопилась наготовить каких-то деликатесов на недели вперед, чтобы затем заморозить их и вместе со мной отправить деду. Что, на самом деле, было делом неблагодарным, потому что дед, в общем-то, был очень неприхотлив в еде и любил простую, сытную, основательную пищу, а я и вовсе чаще всего не обращала внимания на то, что ем. Но маме так было спокойнее, и она с самого утра жарила говяжьи котлеты, лепила пельмени и вареники. Отец съездил в порт за какими-то документами и ещё раз проверил, всё ли они сложили в дорожную сумку.

Я помню, что сидела на подоконнике, смотрела в сырое, дождём набрякшее серое весеннее небо и сетовала, что из-за этого дождя мы с Гришкой, наверное, не сможем завтра отправиться на поиски заячьей норы, которую он давно обещал мне показать. У меня не было никаких дурных предчувствий, никакой тревоги. Просто обычное слегка грустное настроение перед долгой разлукой с родителями. И потом меня много лет мучило чувство вины за то, что я оказалась такой чёрствой и не предрекла беду, не отвела её руками от дорогих людей.

– Ну что, Радость моя, – спросил отец, входя в комнату, – что тебе привезти из стран заморских? Цветочек аленький?

– Покупать мне ничего не надо. А можешь мне боцманскую дудку с корабля принести? – тут же вспомнила я. – Ну какую-нибудь списанную. Или две. Мы с Гришкой будем в лесу сигналы друг другу подавать.

– Эх ты, Гекльберри Финн мой, – отец весело потрепал меня по волосам. – А может, платье тебе? Или туфли?

Я фыркнула:

– Да ну, кому это интересно?

Из кухни выглянула мама и сказала деловито:

– Туфли у неё есть, ей осенние сапоги нужны. Володя, ну-ка обрисуй ей ступню на листке, я с собой возьму. Может быть, где-нибудь попадутся хорошие.

Мама была практичной, не то что я – вечно витающая в облаках.

Их корабль отходил в ночь. Вечером за мной приехал дед. Конечно, я и сама могла бы преспокойно доехать до посёлка на автобусе – в конце концов, в школу ведь я ездила каждый день, когда жила с родителями в городской квартире. Но маме не хотелось, чтобы я отправлялась одна по темноте, и она вызвала за мной деда.

Я помню, как он разговаривал с матерью и отцом в дверях, как в глазах его можно было прочесть не то что бы зависть, но скрытую тоску от того, что его дочь с мужем уходят в море, а он остаётся сухопутной крысой на берегу. Мама, как всегда, давала ему какие-то напутствия – как меня кормить, как лечить, если что, как следить за отметками. Смешно, дед давно знал все это лучше неё. Отец привычно хохмил, громко напевал, будто бы ему тоже было не по себе от этой затянувшейся прощальной сцены…

Отец быстро поцеловал меня, кольнув щетинистой щекой, мама торопливо обняла уже в дверях, сказав: «Смотри, учись хорошо, слушайся деда». Мы вышли за дверь и направились к остановке автобуса, нагруженные мамиными пакетами. С неба накрапывал мелкий дождь, пахло весенней сыростью, размякшей землёй и набухшими почками. Я на секунду обернулась ещё, прежде чем свернуть за угол, и взглянула на тускло светившееся в весенних сумерках окно квартиры.