Ольга Покровская: Одна судьба на двоих

Отца я таким и запомнила – человек-праздник. Он был не слишком высокого роста, но весь какой-то большой, могучий. Широченная бронзовая от загара спина, перекатывающиеся под кожей тугие бугры мышц, громадные ручищи, которые легко, с удивительной для них нежностью подхватывали меня с земли и сажали на плечи. Я до сих пор помню это обрывающееся ощущение в животе – уууух. И, наверное, на всю жизнь оно стало ассоциироваться с чувством счастья, радости, какой-то спокойной уверенности, что ты – в надёжных руках. Отец смеялся раскатистым басом, хохмил, рассказывал забавные случаи из рейса, включал погромче музыку, подхватывал деловито спешившую куда-то маму и принимался кружить её в танце. Он никогда не ругал меня за двойки или детские проделки, совершённые мной в его отсутствие. Ему просто жаль было тратить время на такие пустяки, когда он так ненадолго оказывался дома. Сказать, что я обожала отца – не сказать ничего. Он был для меня идеалом человека, немного нереальным – как мои любимые киногерои, ведь видела я его так редко, что образ его от раза до раза успевал слегка поблекнуть.

Мама… Она никогда не сидела без дела, всегда была чем-то занята и меня стремилась приучить к порядку и трудолюбию. И в то же время все это у неё получалось легко, без напряжения. Она вечно хлопотала по дому и напевала себе под нос. По рассказам деда ей, старшей из детей, рано пришлось повзрослеть, помогать матери, заботиться о младших, когда сам он уходил в море. При этом ей удавалось отлично учиться в школе и даже получить по окончании золотую медаль. И в медучилище у неё тоже были одни пятерки.

Только уже будучи взрослой, разглядывая старые фотографии, я пришла к выводу, что мама была красива классической спокойной красотой. А в детстве я часами могла смотреть на то, как она двигается, – легко, будто плывёт, превращая обычные рутинные домашние дела в удивительный танец. Взмахнула руками, повела плечами, качнула головой, рассыпав по плечам тёмные с шоколадным отливом волосы. Её волосы достались и мне, только у меня в детстве они были непослушными, торчали кое-как из наспех заплетённых косичек. А у неё взметались тяжёлой волной, искрясь в солнечном свете золотыми, бронзовыми и изумрудными искорками.

Мама…

Родители были для меня чем-то необычным. И даже наша квартира во Владивостоке была не настоящим домом, а сказочным местом, куда попадаешь только изредка и с удивлением бродишь, втягивая носом знакомый, но позабытый запах, прикасаясь к вещам, которые вроде бы знаешь давно, но всё равно ощущаешь до странности новыми.

Постоянно я жила у деда, в пригородном посёлке. Дед, мамин отец, раньше был моряком, много лет прослужил боцманом, а дома главой большого шумного семейства.

И дом его в посёлке тогда был гостеприимным, добротным, ладным. Возвращаясь из рейса, он постоянно что-то чинил, приколачивал, работая весело и споро. Мама много мне рассказывала об этом, но в моём детстве всё было уже совершенно иначе. Умерла бабушка – за много лет до моего рождения, погиб в автомобильной катастрофе младший сын. Мамина сестра, тётя Инга, вышла замуж и уехала куда-то под Хабаровск. К тому же в пятьдесят пять лет, как это полагается у моряков, дед был отправлен на пенсию, и от всего этого как будто бы разом закрылся в себе, не справившись с невзгодами. Нет, он не одряхлел, не сломался, но словно стал другим человеком – замкнутым и сумрачным.

Накануне очередного рейса родители привозили меня на своей ярко-жёлтой праворульной машине и сдавали с рук на руки деду. Тот никогда не выказывал при моём появлении особой радости, не бросался с объятиями, не начинал сюсюкать. Но по мгновенно вспыхивавшим тёмно-серым его глазам на обветренном лице я сразу понимала, что он крепко мне рад. Мне и самой, несмотря на предстоящую разлуку с родителями, становилось тепло и уютно на душе. Как бы ни манил меня шумный и весёлый город, именно здесь я была дома.

Я вернулась, а значит, будут тихие вечера у печки. Дед будет читать газету и чистить мне яблоки, станет рассказывать мне о кораблях, на которых ему доводилось плавать. И о тех, на которых не доводилось, но которые он всё же видел в разных портах мира. Я любила в такие минуты забиваться в уголок дивана, накрываться старым пледом и слушать, слушать. И представлять себе, как низко гудят пароходы, входя в гавань, как перекрикиваются на смешанных гортанных наречиях моряки, как морская вода плещет в борт судна.

Днём, если мне не нужно было в школу – из-за частых отлучек родителей меня отдали в поселковую школу, и из города я добиралась до неё на фырчащем, кашляющем и дребезжащем на каждой кочке автобусе-«пазике», а из дедовского дома ходила пешком, – мы с дедом отправлялись гулять в лес. Дед всё же был морским человеком, он не так хорошо разбирался в нашей «сухопутной» природе. Мы часами могли гулять с ним по лесу, находить загадочные тропинки, прислушиваться к уханью птиц, собирать травы летом и грибы осенью, пытаться отследить следы лесных зверей. Позже его сменил мой неизменный приятель Гришка. Он, в отличие от деда, жил в одном ритме с лесом, чувствовал его, как некий сродственный ему организм. Именно он открыл во мне способность не бояться, чувствовать животных и идти с ними на контакт. Именно от него, наверное, я навсегда усвоила, что бояться нужно не зверей, а людей, потому что ни одно живое существо, кроме человека, не наносит другому вред ради забавы, ради того, чтобы самоутвердиться.