Ольга Покровская - Одна судьба на двоих

– Это всё?

И я, зажмурившись, кивнула и прошептала беззвучно:

– Все. Это всё, Гриша.

Последние два дня перед отъездом Грише удалось провести дома. Цфасман как-то выторговал нам это послабление. Наверное, не зря всё же я внесла столько денег, чтобы Гришу не брали под стражу. Это время напомнило мне о том периоде, когда я уже знала, что вынуждена буду уехать из родного посёлка вместе с Ингой. Теперь, когда судьба наша была уже решена, когда надежды больше не было, нами овладело какое-то странное, отчаянное веселье. Наверное, так бывает с приговорёнными к смерти. Ты знаешь, что не спастись, что ты вниз головой летишь со скалы прямо к гибели, и от того хохочешь в лицо смерти, чувствуя, что ничто над тобой больше не властно. Ты приговорен – а потому свободен.

Я попросила Гарри перенести последние съёмочные дни, и он, как ни странно, пошёл мне навстречу. Может быть, с ним поговорила Бет, видевшая моё состояние и боявшаяся, что в отчаянии я могу натворить глупостей – например, послать всё к чертям и вернуться в Россию вместе с Гришей. А я, честно говоря, была очень к этому близка. И останавливал меня только разговор, состоявшийся с Гришей незадолго до финального решения суда. Мы тогда, как обычно, повторяли эту свою мантру – мы не расстанемся, мы всегда будем вместе. А потом я вдруг сказала:

– Гриша, если тебя депортируют, я уеду в Россию вместе с тобой.

Он же стиснул мои плечи и очень твердо сказал:

– Не смей! Не смей, я никогда не прощу себе, что ты загубила своё будущее ради меня. Я не приму этой жертвы, не смогу с этим жить.

И я, заглянув ему в глаза, поняла, что он говорит правду – не сможет.

Так что Бет могла быть спокойна. Я не собиралась срывать съёмки – но не потому, что мне так уж дорога была моя голливудская карьера, а потому что не хотела взваливать на Гришу такой невыносимый груз.

В общем я не знала точно, была ли это заслуга Бет или Алекса, который тоже о чём-то подолгу разговаривал с Гарри. Но, когда я объявила режиссёру, что прошу у него отпуск на два дня, а затем обязуюсь всё отыграть, он поворчал для порядка, но достаточно легко согласился.

И все эти два дня мы с Гришей были как полоумные. То бросались друг к другу, сдирая друг с друга одежду в почти животной жажде прикоснуться к родному телу, то принимались носиться по квартире, кидаться друг в друга подушками, прятаться, хохотать. Иногда я начинала плакать – и никак не могла остановиться, а бедный Гриша не знал, что делать – я ведь обычно была вовсе не плакса. Бывало, и сам Гриша впадал в такую беспросветную хандру, что мне никак не удавалось его расшевелить. О его приближающемся отъезде мы не говорили. Вернее, говорили, но как о чём-то обыденном, совершенно бытовом. Из серии: «А ты посмотрел, какая погода во Владике? Можно ли убирать на дно сумки теплую куртку?» Или: «В самолёт надену чёрные джинсы, они удобнее».

Ни один из нас не упоминал о том, что в ближайшее время возможности снова увидеться у нас не будет. Гришу после всей этой истории в Штаты больше не пустят, что же касается меня… Я ещё на четыре года была связана контрактом. Четыре года, ещё две части «Миражей», ещё много месяцев беспрерывной работы – съёмок, презентаций, интервью, фотосессий, мероприятий, где я вынуждена буду по-прежнему играть роль счастливой невесты Тэда Берроу. Удастся ли мне при всём этом хоть ненадолго навестить Гришу в России, было неизвестно.

А потом настала последняя ночь перед его отъездом – и ни один из нас так и не лёг спать. Гриша целовал меня, проводил ладонями по моему телу. Его движения были медленными, неспешными – он словно нарочно сдерживал себя, чтобы в его жестах не сквозило отчаяние, чтобы ничто не напоминало о том, что эта ночь – последняя. Но я всё равно ощущала это в каждом его прикосновении, в каждом поцелуе, в каждом вздохе.

После он сказал, что ему нужно спуститься в свою квартиру. Я не совсем поняла зачем, ведь его вещей там уже не осталось. Но спрашивать ни о чём не стала. Он вышел, а я лежала на кровати, смотрела, как по потолку мечется густая тень дерева, росшего рядом с домом (на улице было ветрено), и пыталась представить, что отныне в моём жилище всегда будет так пусто и тихо. Слёзы комком стояли где-то в горле и никак не желали проливаться.

Гриша вернулся, не зажигая света, прошёл в комнату и сел рядом со мной на постель.

– Смешно, наверное, – глухо произнёс он. – Но это тебе, – и снова вложил мне в ладонь деревянную фигурку.

Я включила лампу, стоявшую на тумбочке, сощурила глаза от неожиданно яркого света. В руке у меня лежала грубо вырезанная фигурка волка. На этот раз это был взрослый волк, сильный, с мощными лапами и страшной зубастой пастью. Было в нём что-то, напоминающее Ветра. И в то же время Грише каким-то образом удалось показать, что это всё тот же волчонок, охранявший меня все эти годы, служивший мне талисманом, который выезжал со мной на съёмки и ночевал у меня под подушкой. Это был он же – только подросший, окрепший, многое переживший. Однако в глазах его осталась всё та же мальчишеская преданность.