Валерий Дашевский: Вернувшийся в Дамаск

В снах я не вижу ее. Но если проснусь среди ночи, разбуженный гулом тяжелых вертолетов, пролетающих к Сирийской границе, и выйду на террасу – к ночному бризу, к небу полуночи, к огням Меноры над синагогой и огонькам нефтедобывающей платформы у где-то у кромки мира, могу внезапно увидеть Кутузовский в огнях и фонари набережной, горящие окна гостиницы «Украина» и высотки СЭВ за мостом, в недвижимой духоте догорающего лета, и мне, подавленному, оглушенному снотворным или спьяну, снова чудится, что мгла над электрическим заревом проспекта полнится биением разбитых сердец. Если такое случается, я иду досыпать к Димке, дышу ему в затылок, как маленькому, растворяясь в его соболином запахе, в дремотном тепле. Проснувшись, спускаюсь в предутреннюю рань и птичий гомон – в продуктовую лавку на углу. Или, если обошлось без воспоминаний, возвращаюсь в свою постель, чтобы начать день с «Модэ ани» 6 6 Утренняя молитва. «Мэйдэ ани лефонэхо мэлэх хай вэкайом, шээхэзарто би нишмоси бэхэмло. Рабо эмуносэхо. Благодарю я Тебя Владыка живой и сущий за то, что по благосердию Своему, Ты возвратил мне душу; велика моя вера в Тебя». . Других молитв я не знаю, и думаю, Господу все равно, молюсь я ему на иврите или нет. Он ведает, что благодарность моя от сердца. За все: за мою жизнь, за Ирку и нашего мальчика, за дом, за страну, в которой живем, за планы и надежды, за настоящее и будущее, в которое мы с недавних пор смотрим без страха и тревоги. Ирка годится мне в дочери, но ведет себя, как мать. Она мой смысл, мое яркоглазое и белозубое чудо. Я так и говорю ей: мой смысл. Она подарила мне Димку, семью и жизнь ее сверстника. Посему мне приходится проводить немало времени на тренажерах у моря. Израиль изменил ее. В ней поубавилось лучистое доброжелательство, ошеломившее меня при первой встрече, уж больно тяжело дались ей Димка, эмиграция, годы учебы и работа в ее арабской клинике в Иль-Яффе. Мы приняли нашу израильскую действительность, насколько это было возможно.

Утром звонят в дверь. На пороге два веселых ортодокса с серебряной кружкой. Увидели меня, обрадовались: «русский»! Показывают в потолок: «Бог любит всех!» (читай: даже тебя!). Ну, ясно: Бог там, он любит всех, даже меня. Отдал им всю мелочь. На мне написано, что я русский? Может быть. Месяц назад четверо приезжих кричали мне с другой стороны улицы: – Товарищ, как пройти к каньону Ха-Шарон? Вы говорите по-русски? Вы же из Советского Союза?

«Вкладывайте в собственную приспосабливаемость» призывает Харари 7 7 Ювaль Нoй Харари – историк-медиевист, автор бестселлеров «Sapiens: Краткая история человечества» и «Homo Deus: Краткая история завтрашнего дня». Цитируется его речь на Всемирном экономическом форуме в Давосе «Возможно, мы одно из последних поколений homo sapiens». . Вот лозунг, который я начертал бы на фасаде Министерства абсорбции. По Харари наша проблема в понимании работы и в тревожности ее потери. С ненужностью, более страшной, чем эксплуатация, мы сталкиваемся уже сейчас. Технические революции будущего вынудят «переизобретать» себя, дабы быть востребованными в обновляющемся мире алгоритмов, роботизации и биотехнологий. Биометрические сенсоры начнут все понимать, все отойдет биоинженерии, бионическим рукам, компьютерным интерфейсам в мозге, резервным иммунным системам и неорганическим формам жизни. Мы останемся субъектами манипулирования и тотального контроля цифровой диктатуры. Что ж, может быть. Так далеко я не иду. Ненужность – предикат эмиграции. Заселявший нас в первую квартиру маклер, в житейской мудрости не уступавший Харари, предупредил: запомни, в Израиле никому ничего не нужно, и и поиметь тебя хотят все. В чем-то он был абсолютно прав, кое в чем недалек от истины. Понимание работы сводится к ее смыслу. После нас не останется ни следа. Исключения подтверждают правила. Я ничего не построил. Проекты, которые я вел, запродавались «в бумаге» с разрешениями на строительство. Я был создателем прибавочной стоимости. Прибавочной ценности (surplus value). Компании, на которые я работал, канули, будто не существовали вовсе. В стройкомплекс Правительства Москвы пришли новые люди. Книги не шли. Они были о временах, которые предпочитали не вспоминать. В Москве работа была моим убежищем. В Израиле я оказался на улице не нужным никому, кроме семьи. Понадобился год, чтобы мы выбрались из подвала, в который нас заселили для начала. Я толком не выучил иврит, боясь, что он вышибет мой русский, а это все, что у меня осталось. Я брался за что придется. Иммиграция – это когда ты, топ-менеджер, таскаешь железные двери за столяром, старым дураком, преподававшим в профтехучилище во время оно.