Наталья Веселова - Галактика вранья

Чтоб выяснить, не идет ли к тому дело, она иногда стеснительно подслушивала – то у кабинета, когда туда входила мать, то у кухни, когда она там кормила мужа, вернувшись с работы. Но с этим девочке как-то не везло. То ей доставалось услышать окончание уже начатого разговора: «Если бы хоть сколько-нибудь денег приносило… Хоть за квартиру платить, что ли… А то ведь в таком режиме ненадолго меня хватит…». «Ну, извини, я не виноват, что миром правят деньги». «Я же не говорю про штампованные серийные книжки… Просто чуть-чуть посовременней, подинамичней, что ли…». «Знаешь, дорогая, я не бизнесмен, а писатель. Вдохновением не торгую. Уволь-с», – и она на цыпочках отходила вглубь квартиры, зная, что дальше слушать бесполезно – речь идет о скучных взрослых вещах. То вдруг они говорили о чем-то вырванном из контекста и от этого совершенно утратившим смысл: «… бабке с дедом. Потому что твой этот псевдоподвиг уже превращается в абсурд». «Я не могла иначе, и теперь уже ничего не исправишь. Много раз переговорено – почему не перестать?». «Нет, мне просто интересно – неужели ты сама до сих пор не пожалела?». «Пожалела. Ты сам знаешь, что пожалела. Только не могу в собственных глазах оказаться мерзавкой». «Чем дальше ты с этим тянешь, тем большей мерзавкой становишься. Например, по отношению ко мне…». «Да ты бы их только видел! Ни искры интеллекта в глазах! Думаешь, я тогда еще не колебалась?! Но что они дадут… Какое-нибудь текстильное ПТУ – и еще гордиться будут, благодарности потребуют… Жалко, понимаешь?». «А меня тебе не жалко? А нас тебе не жалко? Я поражаюсь вашему женскому эгоизму – ни одной глубокой мысли о чем-нибудь, только носитесь с мелочами, как курица с яйцом…». «Ну хорошо, хорошо, я что-нибудь придумаю, только не могу вот так сразу… Может, после лета, а? Домик в деревне, а там уже естественным образом, без насилия…» – тут Сашеньке казалось, что неторопливые шаги отчима приближаются к двери, и она бесшумной стрелой перелетала гостиную, успев нырнуть в свою комнату и даже усесться за стол над раскрытым учебником еще до того, как дверь открывалась… Нет, никаких предвестников того, что мама собиралась разлюбить Семена Евгеньевича, эти разговоры Сашеньке не посылали…

Маме, впрочем, попросту некогда было разлюблять своего мужа, потому что, встав в половине седьмого утра, она до ночи не имела возможности «даже присесть с чашкой кофе», как сама выражалась. Утром она наскоро приводила себя в порядок, что означало для нее озабоченную беготню по квартире в полуодетом виде – то со щипцами для волос, то со щеточкой от туши, то с горячим утюгом в руке – между ванной, где судорожно красилась, закутком, где торопливо разбрасывала по своей тахте блузки и юбки, и кухней, где ей надо было успеть приготовить завтрак для мужа, чтобы, проснувшись, по обычаю, около полудня, он мог сразу подогреть еду в микроволновке и, не теряя даром вдохновения, немедленно приступить к ежедневной творческой работе – или отправиться, как часто случалось, на одну из своих долгих пеших прогулок по городу, из которых черпал, по его словам, необходимые сюжеты и образы для романов. С девяти до трех мама работала в неврологическом отделении больницы, на фронтоне которой еще в начале прошлого века было ясно написано: «Для бедныхъ» – понятно, что несчастные бедняки дорого за свое лечение не платили, и поэтому мама с четырех до восьми добросовестно отсиживала в поликлинике при том же богоугодном заведении еще и вечерний хозрасчетный прием, приносивший едва ли больше дохода. С трех до четырех у нее при этом хватало энергии добежать до дома, наскоро покормить немудрящим обедом мужа и дочь и даже просмотреть и подписать Сашенькин дневник или проверить ее упражнение по русскому. После вечернего приема у мамы иногда оказывались еще два или три частных пациента, которых следовало посетить на дому, зачастую в разных концах города – зато прибыток поступал не на кусочек пестрого пластика в конце месяца, а прямо в руку, в виде нескольких красивых фиолетовых бумажек. «Вот, заработала тебе на сигареты!» – радостно кричала она мужу, с порога протягивая деньги, как задобрительную жертву, если видела его недовольное поздним приходом жены лицо. Он рассеянно прятал бумажку в карман новых нарядных джинсов и бормотал: «И когда мы только как люди начнем жить…». Сразу же следовало кормить Семена горячим обильным ужином, потому что после целого дня напряженной умственной и душевной работы за конторкой он к ночи испытывал нешуточный голод и нетерпеливо переминался на кухне, пока мама суетилась со сковородками. После ужина начинался разбор его бумаг в кабинете и их компьютерная перепечатка…