Барбара Майклз - Хозяин Чёрной башни

Черная башня Данниха... Впервые я увидела ее в сумерках, когда вершины шотландского высокогорья отливали лиловым, а небо на западе походило на сверкающий, вышитый золотом гобелен. Северный закат пылал, и разрушенная башня вздымалась на его фоне зазубренным силуэтом, охраняя с высоты Блэктауэр, тянувшийся внизу по склону холма.

Карету трясло и качало – остаток пути лошади проделали крупной рысью. Но я едва ли чувствовала эту тряску, да и пронизывающий ветер, теребивший ледяными пальцами бархатную бахрому обивки. Меня сковал холод совсем иного рода; я вздрогнула и плотнее запахнула полы своей накидки.

Я была утомлена, и самые нервические фантазии без труда могли бы овладеть мною. Проделав долгий путь из Лондона, я впервые попала в этот затерянный уголок, похороненный в самом сердце высоких шотландских гор, и путь мой измерялся не только милями, но и опытом; я чувствовала себя так, словно очутилась в ином мире.

То был апрель 1853 года. Весна еще не сделала даже робкой попытки вторгнуться в высокогорье. Утесник и вереск будто съежились до голых коричневых кустиков, а белые ветви берез казались выточенными изо льда. Здесь трудно было себе представить, что в Лондоне уже повсюду расцвели цветы – лавандовые крокусы, ярко-желтые нарциссы и бледно-желтые первоцветы. И что молодая трава уже сверкает нежной апрельской зеленью – та самая трава, во дворе церкви Святой Клотильды, которую я видела всего две педели назад.

Воспоминание об этом было словно острый нож. Закрыв глаза, я снова увидела нежную зелень, расчерченную мраморными крестами и фигурами рыдающих ангелов, прикрытую серой вуалью дождя, и прямо у моих ног – строгий прямоугольник свежей могилы. В этой освященной земле упокоился мой отец, и вместе с ним был погребен весь мой мир. Скорбящих было не так много – только слуги и несколько престарелых коллег отца, которые отважились, несмотря на сырость, отдать последнюю дань уважения знаменитому ученому и антиквару. “Я есмь Воскресение и жизнь; верящий в меня...” Священник торопился, и слова его едва можно было разобрать. Священнику хотелось побыстрее покончить со всем этим и вернуться к домашнему очагу и стакану с портером.

Мистер Дауни стоял рядом со мной. Он не был родственником – только поверенным моего отца, просто некому больше было занять это место. На свой юридический манер он был достаточно добр, однако сразу же по окончании заупокойной службы он весьма твердо взял меня под руку и отвел к уже поджидавшему экипажу. Нам следовало обсудить кое-какие дела – не слишком приятное занятие, – и мне, так же как и ему, хотелось побыстрей со всем этим покончить.

К тому времени, как мы добрались домой, слуги уже развели огонь в библиотеке. Комната была теплой и покойной; на большом отцовском столе была зажжена лампа с красным абажуром, за ним стояло потрескавшееся отцовское кресло, обитое кожей, стены были заставлены книгами. Мои глаза наполнились слезами при виде знакомой комнаты и пустого кресла за неестественно опрятным столом. Я отвернулась от поверенного под предлогом, что хочу предложить ему стакан вина. Взяв стакан и для себя, я залпом выпила. Теперь я была готова. Я стащила свой чепец, опустилась на стул и, наконец, повернулась лицом к мистеру Дауни.

Тот несколько секунд пристально смотрел на меня. Потом быстро отвел глаза, но я догадалась, что его смутило, и поправила руками волосы, приглаживая выбившиеся завитки.

– Мне бы хотелось просто взять их и отрезать! Или выкрасить в черный цвет – ради соответствия моему платью... Отец мои волосы так любил, называл их золотисто-рыжими... он цитировал Гомера... Простите, мистер Дауни. Вы были так добры ко мне. Я больше не стану злоупотреблять вашим временем. Что вы хотели мне сказать?

Желтое худощавое лицо мистера Дауни осталось бесстрастным, черты его были заморожены долгими годами юридических тяжб; но, похоже, моя вспышка его встревожила. Он не желал, чтобы у него на руках очутилась рыдающая женщина.

– Может быть, сейчас не самое подходящее время. Ваш отец говорил, что вы приучены помогать ему в делах; однако вы так молоды... – Он задумчиво изучал меня, поглаживая свой длинный костлявый нос, а потом, к моему изумлению, сказал: – Должно быть, для молодой девушки это была довольно странная жизнь... Ведь ваша мать умерла, когда вы были еще младенцем, и у вас никогда не было компаньонки...