Джеки Коллинз: Голливудские жены

— Ну, понимаете, не интересовался ни телепередачами, ни кино, ни девочками. Не то что другие ребята на улице — даже когда совсем вырос.

— А интересовался чем?

— Машинами. С первого же заработка пошел и сделал первый взнос за старого «Мустанга». Просто обожал его. Полировал, настраивал мотор, ну, часами возился с этим драндулетом.

— А дальше что?

— Продал. Не знаю почему. С тех пор у него машины не было.

— Вы уверены в этом?

— В чем?

— В том, что у него больше другой машины не было.

— Конечно, уверен. Я знаю все, что делается на Френдшип-стрит. Я же тридцать лет сижу у этого окошка и смотрю. Разве я вам про мой несчастный случай не говорил? Станок мне на ноги свалился. С того самого дня я ни шагу не сделал. А компенсация?

Думаете, мне деньгами возместили? Да я с этой паршивой фабрики цента не получил за все то время, что вкалывал там как дурак.

Вы понятия не имеете… — Старик побагровел, а его голос стал визгливым от злобы.

Леон Розмонт потер переносицу крупного носа и уставился на дешевую литографию, украшавшую стену. Люди всегда загадка. Этого старика куда больше трогает, что с ним произошло тридцать лет назад, чем то, что произошло в доме напротив всего несколько часов назад. Как свидетель он оказался бесполезным.

Ничего не слышал. Ничего не видел. Ничего не знал.

Скоро газеты запестрят огромными шапками: «СВИРЕПОЕ ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО. ПИРШЕСТВО СМЕРТИ В ПРИГОРОДЕ. КРОВАВАЯ БОЙНЯ». До чего же пресса обожает массовые убийства Три человека зверски убиты в небольшом домике на Френдшип-стрит в тихом пригороде Филадельфии. О черт!

Как ему хотелось стереть из памяти утреннее кровавое месиво.

К горлу подступила желчь, и он торопливо ее сглотнул.

Детектив первой категории Леон Розмонт. Кряжистый мужчина пятидесяти лет. Широкоплечий, атлетического сложения, с густой гривой седеющих волос, мохнатыми бровями и проницательными добрыми карими глазами. Он смахивал на бросившего тренировки звезду американского футбола. Да он и был звездой футбольной команды своего колледжа. В полиции он прослужил двадцать девять лет. Двадцать девять лет уродований, сексуальных убийств, кровавых расправ. Как он ненавидел мерзости, с которыми ему приходилось иметь дело.

Все прелести начальство приберегало для него, но ничего прелестнее он давно не видел. Три человека, изрубленных в фарш без видимой причины. Ни сексуальных надругательств, ни ограбления, ни… Ровным счетом ничего. И не за что уцепиться. Разве что Дек Эндрюс, сын, который словно бы исчез.

То есть… еще одно милое старомодное семейное убийство?

Дека Эндрюса под рукой не оказалось, и ответить на этот вопрос было некому. Но, может быть, он куда-то уехал, гостит у приятеля, проводит время с подружкой? В конце-то концов, еще суббота и до вечера далеко, а судебные медики утверждают, что убийства произошли где-то между одиннадцатью вечера пятницы и четырьмя утра субботы. Дек Эндрюс. Двадцать шесть лет. Замкнутый, чуждающийся людей.

Но многих ли расспросили о нем? Четверых? Пятерых? Следствие даже не началось. Все еще впереди, и делать выводы рано.

— Черномазые! — со злостью заявил старик. — Всюду от них пакости.

— Что-что?

— Да черномазые, что въехали в дом на нашей улице. Не удивлюсь, если это их рук дело. Я теперь держу двери на запоре, не то что прежде. Да, я еще помню время, когда на двери и замков-то не ставили.

Детектив Розмонт коротко кивнул. Во рту был рвотный привкус, перед глазами всплывала жуть, которую он видел утром. Голова у него раскалывалась, губы потрескались, в глазах была резь, и они словно ушли в череп. Вот бы сейчас быть дома в постели с милой нежной Милли, его черной женой… Как бы старый ханжа взбеленился!

— Почему они не остаются на Саут-стрит, где их место? — зловеще бормотал старик. — Селятся бок о бок с приличными людьми. Нельзя же так! Надо бы такой закон издать.

Детектив Розмонт тяжело поднялся из глубины слишком уж мягкого кресла и пошел к двери. К черту! Он чувствовал, что ему нечем дышать.

— Благодарю вас, мистер Буллен, — сказал он сквозь зубы. — Естественно, нам требуются ваши официальные показания. Кто-нибудь из моих людей зайдет к вам попозже.

— Черномазые! — заверещал старикан, разгорячась — Пусть бы оставались у себя в Африке и бегали нагишом! Вот как я думаю! Как всякий приличный человек думает!

Леон Розмонт сердито закрыл за собой дверь домика. Накрапывал дождь — серая безжалостная изморось. Конец улицы перегораживали телевизионные фургоны, у полицейского барьера скучились кровожадные зеваки. Они-то зачем пришли? Что такого интересного в наружных стенах дома, где произошло убийство? Ну что, что они надеются там высмотреть?