Мариус Брилл - Хищная книга

— Лоботомия — операция довольно грубая. После удаления такой важной части мозга, которая отвечает за жизнедеятельность, лишаешься способности управлять своими действиями, не можешь даже жить простой повседневной жизнью. Поэтому ему необходима постоянно крутящаяся двадцатичетырехчасовая запись с инструкциями, которые напоминают ему о таких вещах, что нужно одеться, ставить одну ногу впереди другой, когда идешь, что нужно питаться, нельзя снимать наушники. Если он слишком долго останется без наушников, он может просто забыть, что нужно дышать.

Все посмотрели на забывчивого профессора с сочувственным ужасом. Он тряс головой и пел.

— Похоже, он еще и музыку наладился слушать, — сказал Фердинанд.

— Ты знал об этом? — спросила Миранда.

— Это не я решал.

— Это бесчеловечно.

— Теперь я это знаю. Я многое понял. Следует ли мне убить его сейчас, избавить от такой жизни? — Фердинанд достал из кармана свой большой пистолет.

— Нет! — в один голое вскричали Мерсия и Миранда.

— Я имел в виду его, — Фердинанд показал на Перегноуза.

Перегноуз ощутил сырость в штанах.

— А, ладно, — Миранда пожала плечами.

— Ты тоже многое поняла, Миранда, — улыбнулся Фердинанд, кладя пистолет на стол.

— Что здесь делает Пеннигрош? — спросил Перегноуз.

— Хороший вопрос.

— Почему бы не спросить его самого? — предложила Миранда.

Перегноуз осторожно приблизился к профессору. Потихоньку снял наушники. Пеннигрош перестал раскачиваться и с некоторым испугом посмотрел на Перегноуза; огляделся, будто не мог понять, как он здесь очутился. Сделал несколько глубоких вдохов и поочередно всмотрелся в каждого из присутствующих.

— Вот, — сказал он, глядя на наушники, по-прежнему свисающие из руки Перегноуза. — Отрекся я от волшебства. Как все земные существа, — закашлялся, — Своим я предоставлен силам [67] У. Шекспир. Буря; эпилог; перевод М. Донского. . — Выхватил наушники и снова надел их себе на голову.

Мерсия повернулась к Фердинанду:

— Вот таким он и был, когда я пыталась поговорить с ним.

Перегноуз взорвался:

— Это возмутительно. В четыре… в четырнадцать ноль-ноль я буду ждать здесь, внизу, вашего ответа. Я хочу, чтобы к тому времени все опять собрались. — Он схватил свою рацию и вышел, не дождавшись капустного мусса.

После его ухода воцарилась такая атмосфера, очистить которую, кажется, можно было, только громко пукнув.

— Странно, — нарушил молчание Флирт, — даже взрослые люди путаются, переходя от двенадцатичасовой к двадцатичетырехчасовой шкале. Четыре — четырнадцать, вместо два — четырнадцать. Прибавлять нужно двенадцать часов, а не десять.

— Двенадцать? — в замешательстве переспросил Барри, глядя на свои часы. — Парень, который мне их продал, должно быть, долго смеялся.

После обеда, за час до назначенного Перегноузом срока, в доме было очень тихо. Солдаты ушли к границам поместья, чтобы противостоять полицейским силам. Мерсия в роли парламентера вела переговоры о выходе на свободу, как это умела только она, с молоденьким, очень симпатичным и очень глупым сержантом полиции, Флирт уехал к морю покататься на своем электрическом инвалидном кресле, Пеннигрош что-то мурлыкал, стоя у входной двери и глядя на залив, словно и в самом деле восхищаясь морским пейзажем, а Барри и Питер молча сидели на кровати в комнате Перегноуза. Фердинанд с Мирандой бродили по дому, раздумывая над мучительными вопросами, переговариваясь, умолкая, сознавая, что скоро все кончится тем или иным образом. Вошли в часовню, в прохладе уселись на суррогатную скамью. Миранда крепко прижалась к Фердинанду.

— Ты ведь не собираешься сдаваться, — тихо сказала она. Это было утверждение, а не вопрос.

— Если я сдамся, мы больше никогда друг друга не увидим, поэтому нет. Но дело в том, что я даже не уверен, идет ли теперь речь о сдаче.

— А что же будет?

— Не знаю. — Он глубоко заглянул ей в глаза. — Если мы сможем понять, почему все мы собрались здесь, — он кивнул на дом, — тогда узнаем. Может быть, они хотят все здесь разбомбить. Может быть, они нас просто отпустят. Может быть, мы найдем путь к бегству.

Оставалось двадцать минут, когда Миранда и Фердинанд подошли к входной двери и смотрели на Пеннигроша, пытаясь измерить глубину пучины, в которую он погрузился. Несмотря на трагичность момента и сострадание к профессору, они оба испытали странное волнующее чувство какой-то, черт возьми, исходящей благодати.