Дмитрий Вересов - Полет ворона

— А я говорю вовсе не о мемуарах! — взвизгнул старичок. — Я сценарист массовых культурных мероприятий. Древнейшее, достойнейшее занятие, у истоков которого стояли жрецы Древнего Египта и Эллады! А мемуары — это так, побочный продукт, зов души, стремление оставить свой след в вечности...

— Это какие массовые мероприятия? — спросил Иван. — Елки новогодние?

Старичок усмехнулся неосведомленности юного собеседника.

— Конечно, и елки тоже. Спрос на них большой, но это ведь одна, ну, две недели в году. Одними елками не проживешь. Главная моя специализация — профессиональные праздники и юбилеи. Вот где простор для творчества! А главное — это весьма хлебное дело!

Иван с сомнением посмотрел на старичка. Тот перехватил его взгляд.

— Не верите? Смущает мой богемный вид? Это так, профессиональная униформа. Подобрана на основе многолетнего опыта. Людям, далеким от искусства, приятно видеть, что они имеют дело не с обычным советским служащим, а с настоящим художником. Это облегчает ведение переговоров, хотя и требует известного навыка... И все-таки не верите? Хорошо, смотрите...

Старичок залез в портфель, который держал на коленях, и извлек оттуда потертую папку с замусоленными завязками.

— Вот здесь, — сказал он, с гордостью раскрывая папку, — договора и заказы только на ближайшие два месяца. Сталепрокатный завод, ПТУ номер 17, трест озеленения, ПТУ 128, райпищеторг, завод слоистых пластиков... Есть и частные заказы. Юбилей тестя товарища Казаряна... кто бы это такой, что-то не припомню... Ну, и так далее... Вот, взгляните. Особенно интересна графа «сумма».

Это была действительно интересная графа. За два неполных месяца старичку причиталось под полторы тысячи рублей.

— Нравится? — спросил старичок, убирая папку.

— Да, вообще-то, — признался Иван.

— Одна беда, староват я стал, нет былой прыти, не успеваю. Да и со стихами у меня выходит слабо, я уже говорил. А народ стихов требует, песен. Композитор-то у меня надежный, многолетний проверенный товарищ, а вот с поэтами — проблема. Подряжаю молодежь, а из них кто запьет и подведет, кто начнет такие цены заламывать, что и самому ничего не остается, кто вдруг заартачится и начнет вопить, про измену идеалам высокого искусства... Тяжело, тяжело с молодыми!

— Я вообще-то тоже пишу стихи, — смущенно сказал Иван и шепотом уточнил: — Писал. Старичок всплеснул руками:

— Замечательно! Гениально! Нет, все же не зря я зашел сюда! Я предчувствовал...

Он встал и протянул Ивану руку. Иван, поднявшись, пожал ее.

— Самое время представиться, коллега, — сказал старичок. — Пандалевский Одиссей Авенирович, заслуженный деятель искусств Коми АССР.

— Ларин, — пробормотал Иван. — Иван Павлович.

— Очень, очень рад знакомству, Иван Павлович. При себе что-нибудь есть?

— Что? — не понял Иван.

— Что-нибудь из вашего, естественно. Мне надо посмотреть, вы же понимаете.

— Нет. Ничего нет. Все дома.

— Тогда не будем тратить время. Вам с работы — ни под каким предлогом?

— В принципе можно. Скажу, поехал в библиотеку данные сверять.

— Отлично. Бегите, а я жду вас внизу, на улице. «Волга» малинового цвета.

«Однако! — подумал Иван. — Ничего себе Одиссей!» Одиссей Авенирович припахал Ивана не по-шуточному. Дав ему для образца несколько типовых сценариев, он потребовал от Ивана уже через три дня поэтического обеспечения или, как он выразился, «опоэчивания» юбилея ПТУ при заводе «Коммунар» и праздника, посвященного отбытию на героическую трассу БАМ очередного контингента перевоспитывающейся молодежи. Эти дни были для Ивана мучительны. Выгнав Таню на кухню, он принялся расхаживать по гостиной — кабинетик был для этих целей явно маловат, — держа в руках странички с фактическим материалом, который нужно было преобразовать в поэтические строки. Поминутно он бросался к столу, набрасывал что-то на разложенных там листочках, снова ходил, шевелил губами, заглядывал в промеморийки, снова кидался к столу, вымарывал уже написанное, вставлял новое, перечитывал, комкал листочек, швырял на пол... Вскоре он уже расхаживал по сплошному ковру скомканной бумаги. Таня позвала его обедать — он так на нее рыкнул, что она ахнула и убежала. К вечеру он сам выбежал на кухню, схватил бутерброд и велел Тане принести в комнату кофе. Царящий там беспорядок изумил ее, но она не решилась предложить прибраться: Иван творил. Дело святое. Даже когда настала ночь и Танины глаза стали слипаться, она не рискнула войти в комнату. Помаявшись минут пятнадцать, она разложила в кабинетике Ивана кресло-кровать и прикорнула там. Только она легла, ворвался Иван и потребовал, чтобы она перешла на кровать, а сам зажег лампу, лихорадочными движениями сложил кресло, чтобы можно было пробраться к столу, уселся и, подперев голову левой рукой, застрочил. Далеко за полночь Таню разбудил стрекот пишущей машинки: Иван набело перепечатывал сочиненное.