Дмитрий Вересов: Полет ворона

У Тани появилась своя устойчивая аудитория, постепенно выкристаллизовывался круг поклонников — деляг районного масштаба, фарцовщиков из тех, что посолиднее, офицеров из близлежащих военных учреждений, иногородних снабженцев, постоянно мотающихся в Питер по нуждам своих хозяйств... Поначалу Таня лишь принимала их заказы на песни, потом букеты, потом стала откликаться на их приглашения и подсаживаться к столикам. Впервые она сделала это после долгой внутренней борьбы, пожалев постоянно одинокого интеллигентного вида клиента, худощавого, в очках и неброском костюме. Он ужинал в «стекляшке» едва ли не каждый вечер и регулярно подходил к Тане после выступления, подносил букет, целовал руку и, глядя на нее печальными глазами, приглашал разделить с ним трапезу. Оказалось, что это — директор торговой базы. Он кормил ее ужинами и рассказами о своей несчастной семейной жизни и сволочной работе недели три, и Таня уже с трепетом начала думать, что вот-вот придет пора расплачиваться за эти ужины. Но потом директор исчез. Может, погорел на своей базе, может, еще что. Сам по себе этот человек был Тане малоинтересен, но мужское внимание льстило ей. И не только льстило. С тех пор как летом удрал из ее пустой комнаты Белозеров, едва не забыв надеть штаны, у нее никого не было. И оттого внутри разливалась противная пустота...

Потом был жестянщик со станции техобслуживания, мужик веселый, разбитной, компанейский. Он подкупил Таню тем, что в дни ее выступлений в «стекляшке» подгонял прямо к ее дому базовскую «Волгу», а поздним вечером, после выступления и ужина в его компании, лично подвозил ее обратно. Ездить в не вполне трезвом виде он ничуть не боялся — все гаишники были ему друзья, а машиной он правил, как бог. И вот однажды он остался у нее на ночь. Это была прекрасная, божественная ночь, но утром он сам все испортил — уходя, оставил на столе сторублевку. Таня догнала его на лестнице, швырнула купюру в его удивленное лицо и велела забыть сюда дорогу.

Потом был штурман дальнего плаванья. Этот прожил у Тани целый месяц, после чего отправился бороздить северные моря на своем ледоколе. От него у Тани остались два подарка — роскошная беличья шуба и гонорея.

Тане повезло — она зацепила болезнь в самом начале: после операции в Склифосовского она внимательно следила за своими женскими делами и, заметив неполадки, моментально помчалась к гинекологу в клинику для театральных работников, куда пока еще имела право обращаться. Диагноз, поставленный весьма деликатно, но однозначно, привел ее в шок. Она разревелась прямо в кабинете, и врач, прежде чем назначить ей курс соответствующих уколов и процедур, напоила ее валидолом.

Танино целомудрие, поначалу вынужденное, а потом и полу добровольное, порожденное стыдом и страхом, длилось аж до мая месяца. А в июне она поехала отдыхать в Сухуми не с кем-нибудь, а с тем самым администратором ресторана, который принимал ее на работу. Никодим Леопольдович гостил в доме своего абхазского коллеги и еще в самолете предупредил Таню, что семья, в которую они едут, отличается строгостью и патриархальностью нравов, а потому пусть она не удивляется, что он представит ее своей женой и будет звать Мариной. Особой патриархальности в этой семье, каждый мужчина которой — от тестя хозяина дома до его внучатого племянника — безуспешно к ней клеился, она не ощутила. Мариной же она пробыла до того дня, когда, как снег на голову, свалилась настоящая Марина и устроила дикий скандал с битьем мужа и чужой посуды. Таня чудом избежала побоев и в тот же день улетела в Ленинград, уцепив из кассы только что сданный билет за двадцать минут до отлета. Но Марина на этом не успокоилась и продолжила скандалить в Ленинграде. Она явилась к директору ресторана, непосредственному начальнику Никодима Леопольдовича, и потребовала, чтобы он немедленно уволил эту развратницу Ларину. Но директор, стреляный воробей, имевший с Лариной неплохой навар, поступил мудрее и уволил Никодима Леопольдовича. Во избежание. На студию она давно перестала звонить, старым друзьям и знакомым — тоже.

Таня усиленно прикармливала огромную Светку, а заодно и Пятакова. Они с удовольствием и благодарностью принимали от нее деликатесы, но Таня замечала, как в Светкиных чистых глазах к благодарности примешивается грусть. Таня чувствовала, что вызвана эта грусть ежедневным зрелищем падения былого кумира. «Господи, в кого я превращаюсь?» — думала она, глядя в окно своей комнаты на соседние тусклые крыши.