Дмитрий Вересов - Полет ворона

— Как же... как же так? Вы-то никуда не уезжали. И Ванька здесь, и Ник, кажется, тоже — я его имя в титрах одного фильма видел, ленинградского...

— Так получилось, — помолчав, сказал Павел. — Ни того, ни другого видеть я не хочу... Потом расскажу, ладно?

— Ладно. Родителей береги... Скоро увидимся — у меня следующая командировка в январе намечается. Тогда и поговорим, добро?

— Добро, — сказал Павел и крепко пожал протянутую руку. — Будь счастлив, Фаллос!

Ленька притворно нахмурился, потом подмигнул Павлу и вышел.

Нет, в следующий приезд надо, обязательно надо поднять старых друзей. Если вместе не хотят, то хотя бы поодиночке. Узнать, как они теперь — Ванька, Ник... Сестренка его, красотуля рыжая... И Таня, Ванькина жена — лучшее, пожалуй, воспоминание в его жизни. И самое сокровенное. Нигде и никому — ни в кругу друзей-офицеров, боготворивших, актрису Ларину и смотревших фильмы с нею по несколько раз, ни многочисленным своим дамам, ни, упаси Боже, Лиле — не говорил он, что знаком с ней лично, что даже... Впрочем, тогда был случай совсем особый. Если бы не Таня...

Рафалович уходил с поминок первой своей любви, едва не погубившей его, с воспоминаниями о любви второй, воскресившей его, — любви потаенной и заветной.

«Нехорошо, — внушал он себе, кутаясь в воротник от пронизывающего ноябрьского ветра. — Я простился с Елкой, с Елкой... Вот в этом дворике мы сидели, болтали, обнимались... Вот у этого метро так часто встречались и расставались... А дальше будет мост, и если за мостом повернуть направо и пройти до Крестовского — там упрешься в забор больницы, где мы с Таней... Нет, нельзя о Тане...»

Но в душе он похоронил Елену уже давно, навсегда простился с нею в ту ночь, когда сам надумал уйти из жизни — а вместо этого воскрес для новой жизни. Благодаря Тане Лариной...

Люди потихоньку расходились. Соседки собирали со стола посуду, относили на кухню, мыли. Павел помог вытирать тарелки и рюмки, пока Вероника Сергеевна, одна из соседок, не отправила его в гостиную, к отцу. Дмитрий Дормидонтович сидел за чисто прибранным столом, на котором остались лишь прикрытая кусочком хлеба рюмка водки и старая фотография юной, улыбающейся Елки. Павел сел рядом.

— Вот так-то, — вздохнул Дмитрий Дормидонтович, не отводя глаз от фотографии. — Эх, Ленка, Ленка, не думал я, не гадал, что ты первая из Черновых ляжешь в землю ленинградскую... Кто следующий? Мой черед, наверное...

— Это ты брось, отец, — сказал Павел. — Нас, Черновых, голыми руками не возьмешь. Помнишь, ты же сам говорил так? Мы еще повоюем.

— Повоюем... — повторил Дмитрий Дормидонтович и только затем поднял глаза на сына. — Ты вот что, Павел... Хватит тебе по чужим квартирам мыкаться. Перебирайся-ка с Нюточкой ко мне. Места хватит. И няне тоже. Да и я хоть с внучкой повожусь вдоволь на досуге-то. Все веселее будет, чем одному век доживать. Лида-то, как я понимаю, теперь уж не скоро из клиники выйдет. Да и выйдет ли вообще?.. Хоть и не было никогда между нами любви, а все же без году тридцать лет с ней прожили, привыкли...

Павел изумленно посмотрел на отца.

— Как это так не было любви? Что ты говоришь такое?

— Ну-ка посмотри там, водочки после гостей не осталось? Налей мне...

— Стоит ли?

— Сегодня можно.

Дмитрий Дормидонтович выпил принесенную Павлом рюмку, на закуску понюхал сигарету, закурил.

— С Лидкой познакомились мы в сорок девятом, зимою. Я тогда первый год на Уральском Танковом директорствовал. Случилась у нас тогда большая беда — в литейном печь взрывом разнесло, газами, мастер недосмотрел. Шесть человек погибло. Приехала по этому поводу из Москвы комиссия. Важная комиссия. Во главе ее был полковник МВД, фамилию не помню, да и неважно это, не он все решал, а его заместитель, майор внутренних войск Чибиряк Лидия Тарасовна. Фигура по тем временам легендарная. Молодая, гонкая, ретивая. Сколько людей по этапу отправила , на верную смерть, загубила по пустым наветам... У самого генерала Мешика в боевых подругах ходила. Слыхал про такого? Правая рука самого Берии, их потом вместе и расстреляли в пятьдесят третьем. Знающие люди мне тогда сочувствовали, говорили что если уж в комиссии сама Чибиряк, то головы мне несносить. Полковник-то, формальный начальник ее, на заводе и вовсе не показывался, зато она расположилась, как нынче говорят, с комфортом, в моем кабинете. Туда и тягала людей по одному. Они с этих допросов возвращались не в себе. Мне тоже несколько раз довелось — приятного мало. Короче, под конец следствия вызывает она меня. Сидит, развалясь, в моем же кресле, перед нею на столе наган, а по бокам — два протокола лежат. Одинаковые две бумажки, только написано в них совсем разное. В одной все как есть: преступная халатность мастера, перегревшего пустую печь после плавки, формулировка, статья. А в другой — акт саботажа со стороны главного инженера с попустительства директора. Страшная бумага. По тем временам по четвертаку обоим, не меньше. А главный у меня — из старых спецов, пожилой, больной, но голова золотая... Читаю я, значит, а Лидка смотрит на меня, усмехается. Ну, говорит, который из двух к делу приобщать будем? Этот, говорю, и на первый показываю. Там все правда, от слова до слова. Можно, говорит, и этот, только при одном условии. И излагает все открытым текстом — как сразу на меня глаз положила, молодого-неженатого, как появилось у нее желание из генеральской любовницы стать директорской женой, как не любит она, когда ее желания не исполняются... А сама то один протокол к себе придвинет, то другой. Думает как бы — и вслух. Если, говорит, вот этому ход дать, то отъедет наш директор на чудную планету Колыма за казенные харчи золотишко мыть, а если вот этому — останется он при своих, но недолго, потому что скоро в гору пойдет, и всего-то у него в избытке будет... И все на меня косится... Не выдержал я тогда, подписывай, говорю, тот, в котором правда. Сдаю вашей конторе мастера, сам виноват, раззява, а тебе — себя сдаю, со всеми потрохами, на растерзание. А Лидка смеется... Короче, вышел я оттуда женихом, и первым делом помчался к невесте своей любимой...