Дмитрий Вересов - Ворон. Тень Заратустры

Сознание его раздвоилось, как тот джинн, существующий одновременно здесь и не здесь, везде и нигде. Понять, который из них истинный Антон, а какой – его зеркальное отражение, было неразрешимой загадкой, да Антон и не задавался целью ее разгадать. Он жил ощущениями. Один Антон страдал. Он хотел оправдаться, снять старые обвинения самому себе. Другой – холодный, рассудочный, – искушал, провоцировал на спор.

– Спор? Это противоречие. Между отцами и деть ми, между братьями, сестрами. Спор заложен внутри Тебя, оглянись внутрь, перетряхни свои грешки. Пришлось бы дочери отвечать собственной судьбой, уважь Ты желание Той, которую оставил?

– Видите ли, я должен перелистывать себя, перетряхивать только потому, что Ты убежден в своей правоте, а Я всего лишь навсего – неподвижный телеграфный столб на железобетонной основе для распространения чужих детей.

– В том-то и дело, что я ни в чем не убежден. Столб ли Ты или Я, либо Ты или Я – живое дерево, еще не срубленное на спички.

– Какие перспективы у Живого Дерева! Только то и видишь? Ты никогда бы не поверил без проверки. Видимые факты убеждают одних и других. Но как за ними увидеть Истину?

– Ты сходишь с ума. Тебе вредно читать, думать. Занимайся своими железками, локомотивами и не модничай.

– Многие сейчас что-то ищут. Ищут какую-то Правду в йоге, в тайных сектах.

– Поиск всегда – симптом неудовлетворенности. И если они ищут, то и тебе следовало бы посмотреть на себя и перелистать как залежавшуюся книгу. Твердость взглядов нужна каждому.

– Но не незыблемость.

– Став на свою точку зрения, Ты же ведь тоже становишься незыблемым. А ведь еще не так давно каждый школьник знал: «И сказал Бог, да будет Свет, и стал Свет. И увидел Бог, что это хорошо и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму – ночью…»

– Неужели Ты, интеллигентный человек, можешь поверить во все это?

– А Ты, разве Ты, интеллигентный человек, не строишь все на вере? Один поверил в одно, другой – в иное. После школьной скамьи, где Тебе изложили теорию Дарвина примерно так же, как излагали Библию, Коран, Тору, Бундахишн и прочее школьнику всяких времен, Ты – не завершитель, а только – увеличитель, множитель. Огромная пирамида экспериментов, неудачных и удачных. Везде есть свои отклонения. Миллионы программ, растущие, как коралловый организм. Они могут даже выйти за пределы своей сферы.

– Но и только. Взгляды коралла, мидии, но не человека.

– Неправда. Я хочу понять своего отца, деда, их отцов и так далее.

– Незачем трудиться. И так ясно, что на дне твоей пирамиды лежат кости обезьян.

– Ты уже опустился на это дно?

– Зачем? Это знает каждый школьник.

– Может, ты не видишь всего масштаба эксперимента, имя которому – человек?

– Правда, человечеству от этого не легче.

– У таких, как Ты, всегда должен быть отец. Отец вездесущий. Отец – кормилец, учитель, кормчий и девятьсот девяносто девять определений к тому.

– Родного отца Ты хотя бы признаешь? Вся наша беда состоит в том, что все мы поначалу – отрицающая сила, а в конце – сами отрицаемся. Завтрашний уже не поймет сегодняшнего. Или, во всяком случае, не сочтет нужным понимать. Он будет следовать своему расписанию.

– Твое расписание составил Твой отец. Вольно или невольно. Тем, что создал Тебя; тем, что сделал для Тебя. Под твоими ногами – кости программ, заложенных его кровью, его верой…

Скавронский беззвучно пробрался в свой спящий дом, налил полный стакан кагора, но поставил вино нетронутым. Затем погасил настольную лампу и зажег аспак в изголовье Надюшкиной постели. Памятуя еще от матери, что не стоит пристально смотреть на спящих, он лишь мельком взглянул на дочь. Сон ее был и без того тревожен. Густые брови на нежном лице сдвинулись скорбной складкой. Антон тихо подул на лоб, желая повернуть таким образом сновидение в светлое русло. Ресницы дрогнули, взгляд под веками переместился, разгладилась складка бровей.

Скавронский закрыл глаза, глубоко-глубоко вздохнул. Воздух потек по позвоночнику, проникая по токам крови в голову, и остановился у самых глаз. Медленно выпуская его, Антон задрожал. Молитвенный шепот его губ совпадал: с ритмом сердца. Словно то и другое было словами одного порядка, одной вибрации.