Софи Кинселла: Помнишь меня?

— Да. Кажется, помню. — Я кивнула. — В общих чертах. А… который теперь час?

— Восемь вечера.

Восемь часов? Ого. Значит, я вырубилась на целые сутки?

— Меня зовут Морин. — Она берет у меня стаканчик. — Вас перевели в эту палату всего несколько часов назад. Что еще я могу для вас сделать?

— Мне бы хотелось немножко апельсинового сока, если есть. И я нигде не вижу своего телефона и сумочки.

— Ваши вещи принесут вам. Они в целости и сохранности.

Она направилась к двери, а я стала оглядывать палату. Я даже не знаю, в какой я больнице… Известили ли моих родных? И еще что-то подспудно меня мучит…

Мне срочно нужно домой. Да, правильно. Потому что — о господи! Похороны отца. Я пропустила похороны отца! Не то чтобы я хорошо знала собственного отца. Он не жил с нами, в сущности, он был нам скорее как дядюшка. Этакий веселый, плутоватый дядюшка, приносящий конфеты на Рождество, пахнущий вином и сигаретами. Ему должны были делать операцию на сердце, и все знали, что шансы — пятьдесят на пятьдесят. Но все равно, мне нужно там присутствовать, быть рядом с Эми и мамой. Ведь Эми всего двенадцать, она такая робкая…

По лицу покатились слезы. Сегодня хоронят отца, а я в больнице, и никто не придет меня навестить. Где встревоженные друзья, где родные и близкие, почему никто не сидит у моей постели, держа меня за руку?

Дверь открылась, снова вошла Морин. В одной руке у нее поднос, в другой — большой пакет.

— Ах боже мой, — всплеснула она руками, увидев, что я вытираю глаза. — Вам больно? Таблетка должна помочь.

— Большое спасибо. Но дело не в боли. Просто жизнь у меня… — Я безнадежно вздохнула. — Сплошная ерунда, с начала до конца. Денег нет, парень вчера меня бросил, отец умер…

Повисла тишина. Морин явно в замешательстве.

— Ну, вы, должно быть, шутите, — произносит она наконец, ласково улыбаясь и протягивая руку за пустым стаканчиком.

Я отдаю ей стаканчик и вдруг вижу… свои ногти. Черт побери! Какого дьявола?! Мои ногти всегда были обкусаны до мяса, а эти — эти изумительны. Аккуратные, покрытые бледно-розовым лаком… и длинные. Я с удивлением смотрю на них, пытаясь понять, как это может быть. Неужели вчера вечером мы пошли на ночной маникюр, а я забыла? И мне нарастили ногти акрилом?

— Кстати, ваша сумочка здесь, — добавляет Морин, ставя пакет у кровати. — А теперь пойду принесу вам сок.

— Спасибо, — ответила я.

Когда Морин вышла, я залезла в пакет и вытащила прелестную сумочку от «Луи Вюиттона» с ручками из телячьей кожи, всю блестящую и очень дорогую на вид.

Потрясно! Но это не моя сумочка. Жаль, что они меня с кем-то перепутали. Я откинулась на подушки и закрыла глаза.

Я проснулась. Сквозь задернутые шторы сочится утренний свет. Морин суетится где-то поблизости. Капельница волшебным образом исчезла, и я чувствую себя намного лучше.

— Здравствуйте, Морин. — Голос у меня хриплый. — Который час?

Она оборачивается, вскинув брови:

— Вы меня вспомнили!

— Конечно. — Меня удивляет ее заявление. — Мы познакомились вчера вечером. Мы разговаривали.

— Отлично! Значит, вы вышли из состояния посттравматической амнезии. Не волнуйтесь, — продолжает она, улыбаясь. — Такое развитие событий совершенно естественно при черепно-мозговой травме.

Я тут же потянулась к голове и нащупала повязку. Ого! Действительно, здорово я грохнулась с этих ступенек.

Раздался стук в дверь, потом дверь открылась и вошла высокая стройная женщина лет пятидесяти, с голубыми глазами, высокими скулами и седеющими волнистыми волосами. На ней красный клетчатый жилет поверх длинного набивного платья и янтарное ожерелье, а в руках — бумажный пакет.

Это мама. То есть я уверена в этом на девяносто девять процентов. Не могу понять, что вызывает у меня один процент сомнений.

— Ну и жара же здесь у вас! — восклицает она тоненьким, как у девочки, голоском. Ага, значит, действительно мама. — Я сейчас просто в обморок упаду! — Она начинает обмахиваться и, мельком взглянув на мою кровать, запоздало спрашивает Морин: — Как она?

Морин улыбается:

— Сегодня Лекси гораздо лучше.

— Слава тебе, Господи! — Мама на тон понижает голос. — Вчера она страшно бредила.

— Лекси пришла в себя, — поясняет Морин, направляясь к двери. — Она слышит все, что вы говорите.

На самом деле я почти ничего не слышу. Я не могу оторвать глаз от мамы. Что с ней не так? Она выглядит иначе. Похудела. И… постарела.

— Ну вот, моя хорошая, — произносит она громко и ясно, — это я. Твоя мама. — Она протягивает мне бумажный пакет, в котором лежит бутылка шампуня, и клюет меня в щеку.