Джойс Оутс - Зомби

С громким ПИ-И ПИ-И ПИСКОМ, хлопая маленькими крылышками, они рассыпались из ящиков и стали клевать что-то в пыли, равнодушные ко всему на свете, кроме этой пыли. Я сохранял спокойствие и самоконтроль. Ибо что случилось, то случилось. От начала Времен. Примерно в 6:08 заметил, как в переулок поворачивает велосипед. Затем перестал следить за точным временем, но сохранял спокойствие и самоконтроль. БЕЛЬЧОНОК крутил педали в моем направлении, точно как у меня в мечтах. Ведь разве он мог иначе. Разве была какая-то иная судьба. И БЕЛЬЧОНОК, недоуменно уставившийся на ярко-желтых пасхальных цыплят, таких милых и пушистых, не имел другого выбора, кроме как сбросить ход и остановить велосипед. Привстав с седла, он засмеялся и сказал: «Это еще что? Цыплята?». И ТОДД КАТТЛЕР, взволнованный и расстроенный, ответил: «Я угодил в аварию, и они разбежались, ты мне не поможешь? Пожалуйста!» И БЕЛЬЧОНОК, добрый парнишка, ни о чем не подозревая, радуясь, что может быть полезен, широко улыбнулся и слез с велосипеда со словами: «Конечно!». Бросился на порхающих цыплят, поймал двоих, принес их ТОДДУ КАТТЛЕРУ и заглянул в один из ящиков в кузове.

Сказал: «Откуда у вас столько? Вау! Круто!», — словно это шутка или, может, сказочка с МТВ. И ТОДД КАТТЛЕР улыбнулся и ответил: «Спасибо!». И БЕЛЬЧОНОК отвернулся, чтобы поймать двух других цыплят возле правого заднего колеса, и в ту же секунду ТОДД КАТТЛЕР, быстро, как змея, сунул предплечье мальчишке под челюсть и надавил, ухватил мальчишкины взметнувшиеся руки и прижал к бокам, и сделал ОДИН ДВА ТРИ мощных рывка на себя, стискивая мальчишкину глотку, чуть шею ему не свернув, и тот вырубился, колени подогнулись и не слушались. И ТОДД КАТТЛЕР был возбужден и свиреп, его глаза вылезали из черепа, его член был огромен. Он запихал губку БЕЛЬЧОНКУ в рот и закрепил скотчем, которым обмотал его голову и челюсти. На голову БЕЛЬЧОНКУ надел полотняный мешок и его тоже закрепил скотчем. И лицо и голова исчезли. Осталось лежать лишь тело мальчишки, содрогающееся от дыхания. И пятно, темнеющее у него в паху. Запах мочи. И возбужденный ТОДД КАТТЛЕР вцепился в мальчишкины джинсы и сорвал их, обнажив его член, мягкий и влажный, он сорвал одежду с себя, и сделал ОДИН ДВА ТРИ мощных рывка мальчишке в промежность, стеная, и, закатив глаза, он кончил, и кончал, и кончал. А потом провалился в беспамятство — на сколько секунд, или минут, он не знал. И лежал на мальчишке, дрожа, и пытался успокоить свое сердце. «Я люблю тебя, не заставляй меня делать тебе больно. Люблю, люблю, люблю тебя!», — и слюни текли у него изо рта, как у младенца. И его глаза застили слезы. И полотняный мешок царапал его разгоряченную кожу. И мальчишка лежал под ним, такой тоненький, весь — ребра и хребет. И мальчишка ожил и начал тихонько стонать сквозь губку и дергать руками и ногами. И ТОДД КАТТЛЕР прижал его всем своим весом, чтобы удержать. «Лежи смирно, и я не сделаю тебе больно! Лежи смирно, и я не сделаю тебе больно! Я твой друг». И мальчишка в ужасе оказался сильнее, чем ожидалось, но ТОДД КАТТЛЕР все равно был сильнее него. Он с рычанием прижал руки мальчишки к бокам и обмотал его полотном, а сверху перевязал веревкой, будто смирительную рубашку. Связал мальчишке бедра, щиколотки, голени и колени. И мальчишка больше не мог двигаться, разве что корчиться, словно полураздавленный червяк.

И все же он корчился, и приглушенно скулил откуда-то из глубины глотки, словно в отдалении плакал младенец, и это взбесило ТОДДА КАТТЛЕРА, который оседлал его и сцепил пальцы у него на шее, там, где стучал пульс, и сказал, задыхаясь: «Тебе не будет больно! Тебе не будет больно, я обещаю! Только ПЕРЕСТАНЬ БРЫКАТЬСЯ». И ТОДД КАТТЛЕР сжал пальцы и тряс и тряс мальчишку за шею, колотя его головой по полу фургона, пока не убедился, что мальчишка успокоился, и больше не дергается, и тогда с него слез. И вдруг осознал, где находится, и какая перед ним стоит задача, и каков риск. Ибо он, кажется, совсем позабыл о риске. Как всегда в такие моменты. Он уставился на свои наручные часы, которые показывали 6:23 вечера, и сперва не мог понять, что это значит. Потом привел себя в порядок, снял парик и усы (которые наполовину отклеились и свисали у него с губы), застегнул свои шорты цвета хаки. Осмотрел мальчишку, убедился, что он дышит — ребра судорожно поднимались и опускались. Стало быть, все в порядке. Он поспешно вылез из кузова, обошел с водительской стороны, влез за руль и глянул в зеркало заднего вида, удостоверившись, что в переулке по-прежнему никого нет. Тронул фургон (с непривычки приборная панель выглядела такой новой, руль казался тугим, а кузов неожиданно большим), поначалу медленными рывками, потом, уже плавнее, поехал вперед, пересек церковную стоянку (почти пустую, и встречных машин не было, насколько хватало глаз), выехал на Перл-Стрит, повернул на юг, на Арден, и по Арден направился на восток, к бабушке. С заднего двора не доносилось ни звука. Я поставил фургон на прежнее место. Запер все двери на центральный замок. Попытался заглянуть в кузов, но пластиковые планки на окнах полностью скрывали обзор. Тогда я поспешил к косилке, которая по-прежнему жужжала . Все это время прошло, а она по-прежнему жужжала . И старухи это слышали и думали, что я во дворе. Я снова стал косить, и меня это успокаивало, как бывает — туда-сюда, туда-сюда по газону. Оглядывая окрестности, случайно заметил — что это там? — СОБАКА ОБНЮХИВАЕТ ФУРГОН! СОБАКА! — и на секунду остолбенел, глядя на нее, потом хлопнул в ладоши и крикнул, чтобы шла прочь. Она какое-то время стояла, глядя на меня, а я орал: «Иди домой! Пошла вон!», и собака развернулась и потрусила вниз по дорожке. И ушла. В 6:54 вечера я перестал косить и закатил косилку в гараж. Осмотрел стоящий на въезде фургон, убедился, что с ним, на вид, все в порядке, и из кузова не слышно ни звука. Зашел в дом и сказал бабушке, что на сегодня закончил, газон на заднем дворе пострижен. Уже 7:00 вечера, мне пора. Бабушка и другая старуха глядели на меня. И бабушка сказала: «Квентин, твое лицо», — а я ответил: «Что не так у меня с лицом?», и бабушка сказала: «Кажется, ты перегрелся, дорогой, пойди умойся». Тогда я пошел и умылся. Из зеркала над раковиной на меня глянул К_ П_, одурелый и как будто какой-то загоревший. В левом глазу лопнула жилка. И эти залысины. «Что ты думаешь о своем будущем, сынок? — тебе почти тридцать». И пивное брюшко, ремень на котором я туго затягивал, когда надевал. Не сейчас, сейчас на мне были эти шорты цвета хаки. Я вернулся в кухню, где бабушка с другой старухой, я-то знаю, обсуждали К_ П_. И мне подумалось, что их обеих можно сейчас убить заодно с тем, в фургоне, и избавиться от трех трупов сразу и тем самым сэкономить время, и думать обо всем этом тогда уже не пришлось бы.