Джейсон Старр - Паранойя

— Я никуда не пойду, пока не признаешься, что ты со мной вытворял.

— А что я с вами вытворял?

— А то ты сам не знаешь!

— Послушайте, я не знаю, какие сейчас у вас проблемы в жизни, — он говорил так, как разговаривают с умалишенными, — но я тут ни при чем. Вам необходима профессиональная помощь. Советую вам не усугублять ситуацию и убраться отсюда, да побыстрее.

— Признайся, — повторял я. — Признайся, или я никуда не уйду.

Он снова потянулся к столу за телефоном, но я схватил его сзади за плечи. Он выставил руку, чтобы отпихнуть меня, и когда я почувствовал ее на своей груди, то просто слетел с катушек. Я толкнул его, и он повалился спиной на стол. Раздался жуткий грохот — наверное, со стола на пол упало пресс-папье. Я старался выдернуть провод, но он вцепился в трубку мертвой хваткой. Потом провод вдруг подался, от неожиданности я отлетел назад — и врезался в вошедшего в комнату человека. Не успел я пикнуть, как меня поперек груди обхватили огромные черные лапищи, и сердитый голос сказал: «А ну спокойно — тихо, ядрена коза, я кому сказал, придурок».

Огромного роста негр, державший меня сзади, скорее всего, был ремонтником из отдела эксплуатации. Рудник, красное лицо которого было покрыто каплями пота, велел вышвырнуть меня из кабинета. Когда негр вел меня в коридор, я вопил Руднику:

— Ты, развратитель малолетних! Сволочь!

Ремонтник стоял со мной, пока не пришел лифт и я в него не сел.

Под дождем я пошел к центру. Переходя Сорок вторую, я вспомнил, что оставил в кабинете Рудника зонтик. Дождь был не такой сильный, как утром, но через десять кварталов я вымок до нитки. Несмотря на это, я шел, не сбавляя шага.

Дойдя до Двадцать третьей, я свернул на Бродвей и продолжил свою прогулку через Виллидж. Дождь снова усилился, и я почувствовал нытье в ногах, но внутренний голос подсказывал, что мне нужно двигаться. После сцены у Рудника я все еще был на взводе — очевидно, впал в шоковое состояние — и боялся, что если не дам выход стрессу и возбуждению, то захочу напиться.

Мне приспичило в туалет, и я зашел в церковь на углу Бродвея и Десятой улицы. Облегчившись, я решил отдохнуть и сел на заднюю скамью. Тихо играл орган. В церкви было еще несколько человек, они молились. Слева от меня одиноко сидела пожилая женщина. Ее голова была укутана шарфом, она плакала, медленно раскачиваясь взад-вперед. Я смотрел на распятого Иисуса. Иногда мне казалось, что сама идея существования Бога абсурдна — все равно что верить в Санта-Клауса. Но бывали минуты, когда я задумывался о тех образованных людях по всему миру — ученых, политиках, гуманитариях, — которые верят в Бога, и тогда задавал себе вопрос: возможно ли, что все они ошибаются?

В детстве мать все время таскала меня в церковь. Отцу никогда не нравилась идея «насильственного приобщения» меня к религии, но у матери были с отцом и более серьезные разногласия. Истинной причиной столь частых походов моей матери в церковь — не считая воскресений, она бывала там еще по крайней мере два раза в неделю — было то, что она знала об изменах отца во время его бесконечных деловых поездок и не могла придумать ничего лучше. Я понятия не имел о том, что происходит, пока — мне было тогда лет десять — мой друг Шон не сказал мне, что маленькие шарики, которые мы таскали из чемодана моего отца, на самом деле — презервативы. Тогда я стал подслушивать тайные телефонные разговоры отца, которые он вел, только когда матери не было дома, и услышал, как он говорит некой Дорис, как она сексуальна и как безумно он хочет быть с ней. После того как родители в конце концов разошлись, отец никогда не звонил мне на день рождения и пытался уклониться от выплаты алиментов.

Потом я вспомнил, что отец любил поболтать с Майклом Рудником всякий раз, встречая его на улице. Отцу нравился Рудник, и он всегда отзывался о нем как о «сообразительном и славном пареньке». Однажды я шел домой из школы и увидел отца и Рудника: они беседовали и смеялись на дорожке у его дома. Это было уже в то время, когда Рудник приглашал меня к себе в подвал играть в пинг-понг, но мне и в голову не приходило рассказать об этом отцу. Может быть, до меня просто не доходил смысл происходящего. А может быть, в этом была и моя вина: расскажи я об этом тогда, Рудник, вероятно, уже давно получил бы по заслугам. Но как я мог винить себя? Я был ребенком. Я был наивен, я боялся, я хотел, чтобы меня любили. Я уже понимал, что отец меня не любит, и Рудник оказался достаточно хитрым и расчетливым, чтобы использовать это против меня. Рудник знал мое слабое место и знал, что мной можно вертеть как угодно.