Фредерик Дар - Убийца (Выродок)

— Э-эй! — крикнула моя «Роберта».

«Она» подплывала к причалу на моторке, которой правил служащий «ее» отеля.

Я поднялся на борт.

— Мы куда — на вокзал? — спросил я.

Он удивленно моргнул:

— Зачем — на вокзал? У меня машина.

— Ах, вот как…

В каком-то смысле это меня очень даже устраивало…

Тачка у него была, я вам скажу, — не бабкина каталка. Рапен отхватил себе «альфа-ромео»… Классный метеор, державшийся на дороге не хуже укатчика. На таком снаряде можно было давить сто восемьдесят по прямой и даже этого не замечать.

Я устроился по его десницу. Он включил радио, и на фоне ветра какой-то малый затянул сиропно-сладкую песенку. Вкупе с солнцем и морем это било наповал. Мне казалось, что я залез прямо в фильм компании «Парамаунт».

— Скоро собираетесь возвращаться во Францию? — спросил я.

Он вел машину неплохо, только как-то напряженно. Сев за руль, он сразу утратил свою обычную любезность. Над его бровями появились дугообразные морщины, и он покусывал нижнюю губу.

— Вообще-то спешить мне некуда, — ответил он спустя несколько секунд. — Главное — успеть вернуться до пятнадцатого.

— Разве вас никто не ждет?

— Никто. Других родственников, кроме отца, у меня не осталось, а с парижскими друзьями я надолго попрощался…

Слышать все это мне было намного приятнее, чем песню того мудика, что драл глотку перед миланским микрофоном.

По шоссе все время сновала взад-вперед куча разномастных автомобилей. Это меня никак не устраивало. Лучше было отпустить поводья и ждать своего часа, надеясь, что он пробьет вовремя, потому что вскоре мой озабоченный дружок должен был начать массированное наступление…

Мы проехали несколько деревушек, добела раскаленных адриатическим солнцем. На запруженных улицах за машиной скакали драные пацаны, протягивая грязные руки.

— Страна протянутых рук! — пробормотал я.

Рапен легонько, чуть презрительно улыбнулся.

— Хорошая страна. Здесь каждый готов на что угодно ради чего угодно…

Скотина! Он раздражал меня все сильнее и сильнее.

В полдень мы сделали остановку, чтобы пожрать в маленькой кафешке для пижонов. Там он начал ухаживать за мной уже всерьез. Окружавшая нас романтическая атмосфера окончательно завертела этому везунчику башку. Я сдерживался, как мог, отвечая на его рукопожатия вымученными улыбками, от которых он еще больше распалялся…

Но я довольно быстро нашел подходящее продолжение. Когда мы выходили из ресторана, я сказал:

— Знаете что, Робер? По-моему, сейчас было бы очень неплохо отдохнуть на песочке в какой-нибудь укромной бухте…

От волнения его физиономия изменила цвет и стала розовой, как конфетка.

— О, вас всегда осеняют такие удачные мысли!

Мы стали наугад пробираться к берегу по пустынным дорогам, на которых в ослепительном свете солнечного круга сверкала белая пыль. Машина то и дело подпрыгивала на ухабах.

Берег показался мне голым, облезлым и каким-то диким. Перед нами было одно только море — зеленое и проворное, как кипящая в кастрюле вода.

— Смотрите — мы совершенно одни, — промурлыкал Робер.

— Совершенно, Робер…

— И это прекрасно, ведь так?

— Еще бы!

Мы вышли из машины, потому что дальше дорога превращалась в едва заметную тропинку, сползающую прямо на пляж из мелкой гальки.

— Плавки брать? — спросил он.

— Да нет, не стоит…

Действительно, плавки ему были ни к чему.

Воздух обжигал. Насколько хватало глаз, справа и слева простирался только этот выцветший пляж, в который вгрызалось зеленое море. И — никого. Мы были в полном одиночестве.

Я вздохнул полными легкими, но это не дало мне ожидаемого ощущения бодрости.

Я подобрал большой голыш странной формы — сдавленный посредине, как некоторые картофелины.

Рапен шел впереди меня. Его волосы развевались по ветру. Он выглядел счастливым.

Ненависти я не испытывал. Я был спокоен, как хороший мастер, выполняющий работу, для которой рожден.

Я отвел руку назад, изогнулся, как дискобол, и изо всех сил опустил камень ему на затылок.

Шок получился мгновенный. Он сразу же упал ничком.

Я бросил камень и боязливым пальцем дотронулся до раны. Все основание черепа сделалось необычно мягким… Он попал в нокаут раз и навсегда.

По лицу у меня струился пот. Не от волнения — я хранил олимпийское спокойствие, — а от этой безжалостной жары. В небесах не было ни одной птицы, в море — ни одного паруса. У меня создавалось странное впечатление, что я — последний человек на нашей дурацкой планете. От этого делалось как-то не по себе и даже слегка захватывало дух.