Богдан Сушинский: Фельдмаршал должен умереть

— Если бы вам представилась возможность читать русские эмигрантские газеты, там о князе — взахлёб. По просьбе Скорцени, некоторые статьи были специально переведены на германский. Они впечатляют.

— Не следует акцентировать внимание на делах прошлых лет, — сдержанно предостерёг гауптштурмфюрера Курбатов.

— Смею возразить, господин оберст. Время вашего знакомства тоже должно быть использовано рационально, — молвил Родль. — Представляете себе чувства истосковавшихся по родине русских аристократов, — вновь обратился он к фон Шмидту, — когда они вдруг узнают, что из глубины Сибири, с дикого Востока, к ним явился этот молодой белогвардейский, как говорят русские, офицер, князь! Словно бы пришёл из красивой легенды, из вечности. Но хватит эмоций. Садитесь, господа, разговор наш будет недолгим. Господин оберштурмбаннфюрер, — продолжил он, когда собеседники уселись в приземистые кресла, — вам придётся провести в этих апартаментах ещё, как минимум, трое суток.

Шмидт устало взглянул на Родля и красноречиво пожал плечами. После того как ему продемонстрировали арест двух типов, устроивших за ним слежку, оберштурмбаннфюрер воспринял сообщение о домашнем аресте с иронией человека, и не такое видевшего на своём веку. Единственное, на что он имел полное и неотъемлемое право, так это проклинать тот день, когда Роммель втравил его во всю эту историю со своими африканскими сокровищами.

— Ясно: в течение трёх суток я нахожусь здесь. Что дальше?

— Затем вновь появится полковник Курбатов, который в эти дни не станет стеснять вас своим присутствием. — Слушая эти слова, князь полузакрыл глаза: то ли от усталости, то ли от безразличия. — Он доставит вам документы и деньги. Маршрут и транспорт, которым вам надлежит отправиться в Италию, мы к тому времени определим.

— Опять в Италию?! — приподнялся Шмидт. — Уж не на переговоры ли с американцами?

— В Северную Италию, естественно, под крыло великого дуче.

— Но что нам делать в вотчине дуче? Во всяком случае, мне?

— Не пойму, с чего вдруг вы столь агрессивно настроены против Италии? Страна философов, поэтов и этих… как их там, скульпторов: Микеланджело, Родена, если только они, в самом деле, были итальянцами, поскольку, признаться, в истории искусства я не силен.

— Что вы валяете дурака, гауптштурмфюрер?! — побагровел фон Шмидт, вспомнив, что значительно старше Родля по чину. — Какая, к чертям собачьим, «страна философов и поэтов»?!

— Если вы решительно настроены скрываться от преследователей-кладоискателей на Восточном фронте, противостоять вашему желанию я, конечно, не смогу.

— Почему вдруг скрываться? — возмутился Шмидт, мысленно согласившись при этом, что Северная Италия всё же лучше, чем Южная Польша или Венгрия.

— Да потому, что, спрятав вас на время в одну из разведывательно-диверсионных школ в Италии под чужим именем, мы таким образом получим хоть какой-то шанс спасти вам жизнь. Пока о вас не забудут, пока не прояснится ситуация в Италии и на других фронтах. Официально вы — представитель отдела диверсий имперской безопасности.

— По-моему, подполковнику СС стоит сказать правду, — неожиданно вмешался Курбатов. — И состоит эта правда войны в том, что мы ещё будем использовать вас как приманку, выясняя, какие силы будут пытаться подобраться через вас к сокровищам Роммеля. Выяснять и истреблять.

Родль взглянул на русского диверсанта с почти гневным осуждением: эта информация была явно не рассчитана на самого Шмидта. И был слегка удивлён, когда сам барон отреагировал на его искренность с абсолютным спокойствием:

— Благодарю, полковник, это уже по-солдатски. Что же касается вас, Родль… Поскольку я поступил в распоряжение Отто Скорцени, то готов выполнить любой его приказ.

— Что тоже оч-чень по-солдатски. Тем более что многие офицеры СС сочли бы за честь выполнять приказы первого диверсанта рейха, — совершенно серьезно, без какой-либо назидательности, молвил Родль. На сей раз он был уверен, что говорит святую правду: к Скорцени действительно стремились, к нему тянулись. Вокруг него сотворялась некая романтическая аура, становившаяся всё более притягательной для всякого ослабевшего духом. — Да, господа, иные и в самом деле сочли бы за честь. «Отчаянная борьба сохраняет свою вечную ценность в качестве примера» — когда фюрер изрекал эту мысль, он прежде всего имел в виду Отто Скорцени и таких воинов, как он.

— У меня тоже создается впечатление, что, когда фюрер говорит о мужестве наших воинов, в качестве образца он всегда имеет в виду Скорцени, — великосветски поддержал его мысль фон Шмидт.