Деннис Лихэйн - Глоток перед битвой

Энджи закрыла входную дверь.

Симона плюнула мне в лицо:

— Ты убил мою сестру!

Я прижал ее спиной к дивану, вытер с подбородка плевок и очень медленно произнес:

— Я не сумел защитить ее. Улавливаете разницу? Кто-то другой нажал на спусковой крючок, а оружие ему в руку вложили вы. Разве не так?

Извернувшись, она вцепилась мне в щеки:

— Нет! Это ты ее убил!

Плотней прижав ее к дивану и придавив ее руки коленями, я зашептал ей в самое ухо:

— Пули пронизали грудь Дженны, как будто там ничего не было... ничего, Симона... вообще ничего... Крови было столько, что хватило на двоих: полицейские подумали — я тоже застрелен. Она умерла утром на глазах у толпы зевак, она кричала, она упала, раскинув ноги, а та сволочь, которая нажимала на курок, выпустила в нее целый автоматный магазин, и почти все пули попали в цель.

Извиваясь, насколько это было возможно под 180 фунтами моего веса, придавливавшими ее к дивану, Симона пыталась ударить меня головой:

— Будь ты проклят... ублюдок!

— Это верно, — ответил я, почти касаясь губами ее уха. — Верно, Симона. Я ублюдок. Я держал вашу умирающую сестру на руках и ничем не мог ей помочь, а потому заслуживаю, чтобы меня называли ублюдком. Но вот у вас нет оправдания. Вы определили место казни, а сами оставались в шестидесяти милях и сидели здесь, покуда Дженна испускала дух. Вы сказали им, куда она направляется, и тем самым позволили им убить вашу сестру. Разве не так?

Она заморгала.

— Разве не так все было, я спрашиваю?!

Глаза ее на мгновение закатились под лоб, а потом голова упала и по щекам ручьями хлынули слезы. Я подался назад, потому что от прежней Симоны не оставалось уже ничего. Она рыдала все громче, всхлипывая, задыхаясь, давясь слезами. Скорчившись на диване, подтянув колени к животу, она колотила кулаками по ручке дивана, и рыдания то затихали, то начинали сотрясать ее тело с новой силой, словно всякий раз, когда она делала вдох, что-то пронзало ее легкие невыносимой болью.

Энджи дотронулась до моего локтя, но я отмахнулся. Патрик Кензи, великий сыщик, способный довести женщину до невменяемого состояния. Ай да Патрик! Может быть, для полноты картины пойти домой да изнасиловать монахиню?

Симона перевернулась на бок и заговорила — невнятно, потому что губы ее по-прежнему были прижаты к диванной подушке:

— Вы работаете на них... Я говорила Дженне, что она дура, раз доверилась вам и этим жирным белым политиканам... Никто из них пальцем не пошевелит, чтобы помочь черному... Я подумала, что... раз вы получили от нее то, что вам было надо, то теперь...

— ...избавлюсь от нее, — сказал я.

Она еще плотнее уткнулась лицом в подушку, И снова раздались сдавленные гортанные звуки. Через несколько минут Симона сказала:

— Я позвонила ему, потому что представить себе не могла, что человек...

— Кому? — перебила ее Энджи. — Кому вы позвонили? Сосии? Это был он?!

Она затрясла головой, а потом вдруг кивнула:

— Он сказал, что все уладит... что вправит ей мозги, объяснит что к чему. Вот и все. Я представить себе не могла, что человек может так поступить с собственной женой...

Женой?

Симона посмотрела на меня:

— Она бы никогда не победила... С ними ей было не совладать... Не ей бы с ними бороться... Не ей...

Я сел на пол у дивана и протянул ей снимок:

— Это Сосия?

Она взглянула, кивнула и вновь зарылась лицом в подушку.

— Симона, — спросила Энджи, — где все остальное? В банковском депозитарии, в сейфе Дженны?

Симона покачала головой.

— А где же? — спросил я.

— Она мне не говорила. Всегда повторяла только: «В надежном месте». И еще объяснила, что специально держала одну фотографию в банке, чтоб сбить их со следа.

— А что там было еще, Симона?

— Дженна говорила — «всякая пакость» и в подробности не вдавалась. А если я начинала допытываться — сердилась. Что бы там ни было, каждый раз, когда у нас заходила об этом речь, для нее это всегда была встряска. — Симона подняла голову, посмотрела мне за плечо, словно кто-то стоял в дверях. — Дженна! — сказала она и вновь разразилась рыданиями.

Тело ее содрогалось в конвульсиях так неистово, что я понял — в ней немного осталось. Я нанес ей тяжкую рану, а весь прочий ущерб на много дней и лет вперед причинила себе она сама. И потому я позволил своему гневу уйти, улетучиться, испариться, и, когда он освободил мое тело и душу, я увидел перед собой на диване лишь сотрясающегося от рыданий человека. И, протянув руку, я коснулся ее плеча.