Джеймс Хедли Чейз - Каждый умирает в одиночку

— Были проблемы?

— Не сиди на моем платье, ты, чурбан, — сердито сказала она. — Конечно же у меня не было проблем. Я просто поговорила с одним из механиков. — Она покосилась на меня. — Мужчины находят, что со мной можно непринужденно поговорить.

— Я верю в это. Ты ему ничего не платила?

— Нет.

Она осушила свой стакан, поставила его на пол и откинулась назад на подушки. Она, несомненно, была самой восхитительно выглядевшей девушкой, которую я когда-либо видел.

— Что ж, отлично. И ты берешь меня с собой туда прямо сейчас?

— Да. Возможно, я видела там все, что можно было увидеть, но лучше перестраховаться. Тебе надо переодеться. — Она села и спустила ноги на пол. — Ты видел Барклея?

— Видел, но там ничего нет. У него есть алиби на время убийства. Теперь моя единственная надежда — это Анита Серф.

— Ну, возможно, ты найдешь ее сегодня. Иди и переодевайся.

Я так и сделал. Пока я поправлял галстук, мисс Болас отворила дверь в спальню и прислонилась к дверному косяку.

— У тебя есть пистолет? — спросила она.

Я обернулся и недоуменно уставился на нее, затем помотал головой:

— Ты думаешь, он мне потребуется?

— Возможно. Там были какие-то крепкие парни. Я полагаю, они все еще там. Это зависит от того, ищешь ты проблем или нет. Если да — тебе потребуется пистолет.

— Я никогда не ищу проблем, помимо этого, я не владею пистолетом. Что это за заведение? Я слышал, что это роскошный ночной клуб.

— Так оно и есть, но там играют в очень азартные игры, и каждый член должен ручаться за своего гостя. Баннистер — неподатливый человек. У него есть пара мускулистых ребят, чтобы позаботиться о людях, сующих нос в чужие дела. Я просто предупреждаю тебя. Ты не сможешь делать там все, что захочешь.

— Что ж, я всегда могу попробовать, — произнес я и прошелся щеткой по волосам.

Я подсчитал свою наличность, сунул в карман мелкие монеты и решил, что готов.

— Поехали. Я тебе говорил, что ты выглядишь достаточно хорошо, чтобы тебя съесть?

— Это лучшее, что ты можешь? — спросила она и взглянула на меня из-под бровей.

— Почему, нет. Я пока не пытался. — Я пододвинулся поближе. — Ты хочешь, чтобы я попробовал?

Она приподняла свои элегантные плечики и отодвинулась:

— После дождичка в четверг.

Я наблюдал за тем, как она прошла через гостиную на веранду. Не знаю, когда эта комната выглядела более очаровательной. Я выключил свет и последовал за ней вниз по дорожке к автомобилю.

Пока она усаживалась рядом, я сказал:

— Этим утром в доме Барклея был Цезарь Миллс. По-моему, он что-то искал.

Она наклонила голову, и я почувствовал, что она напряглась.

— Меня не интересует Цезарь Миллс, — прохладно просветила меня она.

— Может, нет, но у меня такое чувство, что ты знаешь о нем гораздо больше, чем сказала мне. Как насчет того, чтобы рассказать о нем поподробнее?

Она достала из сумочки портсигар, неотрывно глядя на пятно света от фар машины.

— Я не собираюсь рассказывать о Миллсе. Я сказала тебе — он меня не интересует.

— Мне казалось, что я и ты планировали свести с ним счеты. Разве не из-за этого ты присоединилась ко мне?

— Нет, не из-за этого. Мне не потребуется твоя помощь или чья-нибудь еще, чтобы рассчитаться даже с Миллсом. Я могу разделаться с этой маленькой крысой в любое время, когда захочу.

— Что ж, хорошо, если мы не будем говорить о Миллсе, давай поговорим о тебе.

Я вырулил на Орчид-бульвар и утопил педаль газа:

— Что скрывается за знойным взглядом твоих глаз?

Она сделала беспокойное движение, поерзав на сиденье, но ничего не ответила.

— Не будь такой упрямой, — сказал я, бросая взгляд на призрачное очертание ее опущенного подбородка. — Расскажи о себе. Я сгораю от любопытства. Ты возникаешь из ниоткуда, сходишься со мной так, словно знаешь меня всю свою жизнь, и влезаешь в то, что, как ты говоришь, не имеет никакого отношения к тебе. Что лежит за всем этим? Кто ты?

— Это легко. — Она рассмеялась коротким, холодным смехом. — Я никто. Единственная вещь, которая очаровательна во мне, так это то, как я выгляжу. Все остальное родом из мусорного ведра. Я воспитывалась в суровых условиях, и, когда я говорю «в суровых», я имею в виду по-настоящему суровых. Мой отец работал билетером на входе в театр «Геити» в Нью-Йорке. Он зарабатывал около десяти долларов в неделю. Когда я стала достаточно взрослой, чтобы бросить школу, а мне было двенадцать, когда я это сделала, я стала ходить вдоль очереди и продавать билеты. Это превосходное место для того, чтобы тебе прищемили ногу, или для парня, который дает тебе десять центов, чтобы полапать тебя. Моя мать сбежала с брокером, когда мне было три года. Я не виню ее. Должно быть, это не было особым весельем — быть замужем за тупым олухом, каким был мой отец. Но он был добрым, и я не позволю никому, кроме себя, сказать о нем плохого слова. Он угробил себя, пытаясь заработать деньги, чтобы содержать меня. Дело было в том, что я могла содержать его и себя, но он этого бы не вынес. Может быть, он думал, что синяки у меня на ногах наставил дятел, а может быть, он ничего не знал о синяках.