Джеймс Хедли Чейз - Лиса в капкане

— И что они там затеяли, — не унималась осанистая дама, — пора бы уже и кончать. Невозможно ошибиться в человеке с таким голосом, не понимаю, чего они тянут…

Эллис бросил на нее злой взгляд и толкнул плечом.

— Угощайтесь сандвичем, — великодушно предложила дама. — Они провозятся до вечера. Надоело слушать их болтовню. На кой черт все это нужно… Все равно ему не открутиться!

Эллис кивнул, протянул грязную руку и взял сандвич. Он не завтракал, потому что любой ценой хотел присутствовать на процессе. Его интересовало все: атмосфера суда, выступления, реакция свидетелей. Он вроде бы находился на собственных похоронах. Поблагодарив кивком за сандвич, Эллис отвернулся, чтобы незаметно вытащить камешек из-под языка.

— Они такие вкусные… — промурлыкала дама, приветливо улыбаясь. — Ешьте, у меня их достаточно… — Маленькие черные глазки ее блестели. — Думаю, не следует ограничивать себя, хотя это так нелегко в наши дни. Столько простаиваешь в очередях, просто ужас…

Эллис сочувственно покачал головой, твердо вознамерившись не разжимать губ. Он медленно пережевывал свежий хлеб, сыр и пикули. «Ничтожества всегда хорошо устраиваются, — подумал он с горечью. — Сыр и пикули под нос человеку, ожидавшему смерти».

Судья читал показания заключенного:

— «Я действовал не в корыстных целях, а исключительно в силу политических убеждений…»

Эллису стало совсем не по себе. Он бы не мог сказать такого о себе, поступая всегда исключительно по расчету, что легко можно было бы доказать. Но ведь это естественно для человека, у которого нет ни малейшего шанса пробиться в жизни и которому страна не открывает никаких перспектив! Невозможно заработать больше десяти фунтов в месяц, если нет серьезного образования и надежных рекомендаций. Интеллект ничего не значит, достаточно вечерних курсов. Всегда одни и те же вопросы: «Кто ваш отец? Какую школу вы окончили?» И при этом изучают фасон вашего костюма.

До вступления в союз британских фашистов Кашмен в должности клерка у одного мелкого агента по продаже недвижимого имущества зарабатывал тридцать пять шиллингов в неделю. Пробовал подыскать что-нибудь получше, но безуспешно. В конце концов нанимателям удалось выведать, что его отец отбыл двадцать лет принудительных работ за убийство дочери. Его ли в этом вина? Да он бы и сам скрутил голову сестре, если б отец не опередил. Она им говорила, что работает в ночном кафе в дамской гардеробной, а он своими глазами увидел, как сестра мела подолом тротуары Пикадилли, и рассказал об этом отцу. Тогда тот — ему навсегда запомнилось ужасное выражение его глаз — выследил дочь, прошел за ней в роскошное гнездышко на Олд-Берлингтон-стрит и отбил ей почки, бросив на нее стол. Так ей и надо, шлюхе! Судья и присяжные из сострадания к отцу смягчили приговор. А презрение пало на сына. В него тыкали пальцем, обзывали «отродьем убийцы». Вот тогда он и облачился в черную рубашку, и все прикусили языки. Его стали бояться. Знали, что стоит ему кликнуть Скреггера, и тот примчится.

Спрашивал себя: что же случилось со Скреггером? Этот добрый старина Скреггер не боялся самого черта. Быть может, слегка чокнутый, но преданный душой и телом тем, кого любил. «А меня он любил, — признался себе Эллис. — Быть может, потому, что был таким могучим и сильным, а я — таким тщедушным и хилым».

…Голос судьи заставил Эллиса очнуться. Продолжалось чтение показаний обвиняемого, чьим желанием было принять немецкое гражданство и сделать все для того, чтобы взаимопонимание объединило оба народа.

Эллис презирал все эти сентиментальности. Единственное, что его всегда интересовало, — так это собственное благополучие. Он получал пять фунтов в неделю за то, что носил черную рубашку. Они его ценили, они! И он старался отрабатывать их отношение к себе. Никто не мог назвать его ленивым, он готов был взяться за что угодно, лишь бы ему предоставили возможность. Фашисты оказались единственными, кто не плюнул ему в глаза из-за отцовского преступления. Они поступали с ним по справедливости: поощряли его учебу, благодаря им он научился вести светские разговоры. И эти подонки капиталисты уже не смели указывать на него пальцем.

Но война застала его врасплох. Ему предложили бежать в Германию, однако это не очень привлекало его. Он слышал много всякой всячины о нацистах и был не настолько глуп, чтобы добровольно попасть к ним в когти. В Англии возможно было болтать о чем угодно, и это не причиняло вам хлопот. В Германии к языку следовало привесить замок. Не очень-то обрадовала его и мобилизация, но не хватило мужества идти на новые осложнения. Стать офицером ему не улыбалось («Мой дорогой, его отец отбыл срок… Джордж Кашмен. Помните? Убийца своей дочери… Ужасная драма. Вы можете представить в нашем обществе человека из такой семьи?..»). И его послали на кухню. Для них он только и годился на то, чтобы изо дня в день чистить картошку, обдирая себе ногти. Как-то его направили во Францию сопровождать мешки с картофелем, и во всеобщей суматохе отступления он оказался в Дюнкерке. Хотя газеты писали, что английские части героически сражались с врагом, а повара полевых кухонь — даже голыми руками, он, Эдвин Кашмен, не мог сказать этого о себе. Ему надоела английская армия, и он сдался в плен немцам.