Илья Рясной - Табельный выстрел

При этом, не секрет, часть особенно обнаглевшего контингента попадает «под молотки» — в отделениях милиции им по родственному пересчитывают ребра, всячески попирая социалистическую законность. Бывает, под увесистые тумаки попадают и преступные авторитеты, которые в кабинете оперативника оказываются вовсе и не авторитетами. Но прокуроры в это тяжелое время на все смотрят сквозь пальцы. Ведь на территории убийство! Оно должно быть раскрыто любой ценой!

Вот почему так не любят профессиональные уголовники, когда рядом происходят мокрухи. Потому не любят и мокрушников, ласково предлагая им съехать куда-нибудь в другое место.

Так и идет работа по убийству. Круглосуточно. Без выходных. Вплоть до победного раскрытия. Или пока дело не зависнет, что, впрочем, бывает достаточно редко и, как правило, касается профессиональных, тщательно подготовленных преступлений.

Если такой милицейский террор начинается из-за одного-двух трупов, можно представить, как стояла на ушах вся область, где убили шесть человек. Да еще когда за раскрытием следит сам Генеральный секретарь ЦК КПСС! Нужно ли говорить, что в таком случае под милицейский каток попадут все.

После наглых выступлений вражеских радиоголосов последние тормоза слетели, было дано указание — делайте что хотите, но дайте результат. И вот все камеры забиты задержанными, арестованными. И с этими людьми кому-то надо работать. Изымать образцы почерка, проверять алиби. Оперативники не спали сутками. Возникали бесчисленные версии и тут же отпадали.

Милиция лютовала. Но только вот пока без толку. А конвейер продолжал работать. Задержание, камера, неудобные вопросы — очередной фигурант отработан. Следующий.

Больше всего сотрудников угнетало то, что никто не знал, приведет ли эта огромная работа к результату. Казалось, что этот процесс бесконечен. Это когда преступление уже раскрыто, хорошо с улыбкой вспоминать, как нелегко приходилось, но все же напряглись, проявили чудеса оперативной смекалки и справились. И совсем другое, когда ты лопатишь пустую породу тоннами, без конца и края, и не знаешь, блеснет ли в ней когда-нибудь драгоценный камень.

Но все эти эмоции побоку. Есть задача. Есть план. Есть методика. Надо работать. До упора.

Очередной рабочий день. В кабинете отделения милиции в Центральном районе Абдулов и Ганичев допрашивали вора в законе по кличке Деверь, который, как ходили слухи, отвечал в Свердловске за об-щак — эдакую воровскую кассу взаимопомощи, главная задача которой греть зону, то есть обеспечивать ее всем необходимым — водкой, деньгами, чаем, а то и наркотиками.

По Деверю местные оперативники вытащили на свет божий старое дело по кражам из сельских магазинов, по которому в свое время не нашлось достаточных оснований для ареста. Но теперь все изменилось, прочь слюнявый либерализм. Хочешь жить спокойно, вор, — давай говорить по душам и смотреть, чем можешь помочь в борьбе с душегубами.

Деверь сначала попытался встать в гордую позу — мол, вору по законам и понятиям с мусорами по душам говорить не пристало, так что пусть делают с ним что хотят. Но тут Ганичев за него принялся со всей пролетарской ненавистью.

— Ты у меня заговоришь, урка драная.

— Не будет разговора.

— Будет. Или ты, тварь, сдохнешь тут же, — Ганичев встал, зашел за спину вору и перехватил дыхание фирменным энкавэдэшным хватом — обучали в его конторе ох как хорошо. — И прокуроры меня простят.

Отпустил он вора, когда у того уже глаза закатились.

Абдулов, не привыкший к таким крайностям, изумленно взирал на происходящее.

— Не будет разговора, мусор, — выдавил Деверь.

— Тогда продолжим, — Ганичев взял вора за шиворот.

— А не круто забираешь, начальник? — процедил Деверь, сплевывая кровь из прокушенной губы. — Не боишься на перо случаем нарваться?

— Боюсь? — Ганичев засмеялся. — Да ты представить не можешь, где и когда я страх потерял навсегда. И больше я его не видел, Деверь.

Правда, что этот уголовник знает о страхе? Где был у Ганичева этот страх, когда он останавливал с одним «ТТ» наперевес в сорок первом бегущих с позиций бойцов и пинками возвращал их в строй, чтобы вместе с ними принять на себя атаку отборных немецких крыс? И когда голыми руками брал диверсантов, которых забрасывали в тыл советских войск немцы тысячами, и потрошил их на месте, выбивая показания? Или, может, страх был, когда расстреливал собственноручно паникеров, ощущая, что и ему может прилететь в спину пуля? Или когда вешал пособников бандеровцев, творивших такое, что даже фашистским палачам становилось плохо? Когда умирал в снегу под Сталинградом? Или когда внедрялся в банды в Ленинграде и его там ставили на ножи? Нет его, этого страха, у опера давным-давно. И жалости тоже давно нет. Ганичев разучился в первые дни войны жалеть и себя, и других, разделив весь мир на своих и врагов. И горе тому, кого он считал врагом.