Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

— Конечно… По телефону звонил, возле тебя был, на кухне…

— В другие комнаты заглядывал?

Потапыч громко застонал, потом чуть-чуть не выругался, но успел зажать ладонью рот.

— Нет! И в голову не пришло! Бог ты мой, он мог там отсидеться до конца тревоги… Отчаянный парень!

— Я бы сказал: умный и хладнокровный. Представляешь, как все психологически тонко продумано: кто будет обыскивать квартиру, куда принесли раненого?..

Девушка восхищенно глянула на Сергея.

— Значит, все-таки Чугуев?

— Не знаю, — улыбнулся Сергей. — Надо еще определить, какой из Чугуевых? Которого мы с тобой видели в машине или которого допрашивал Потапыч?

— Да-а! — громко и весомо, как бы собираясь подвести итоги, произнес Потапыч. — Наглец этот господин Некто. Большой наглец… И скользкий, как налим… Ну ладно! — Последняя фраза прозвучала угрожающе. Глаза Потапыча сузились в щелочки, на скулах заходили желваки. — Я вот что думаю… — Он вертел в широких ладонях чашку, точно хотел скрутить ее в тонкую трубочку.

Было заметно, что Потапыч сдерживает нарастающую ярость, от этого и речь его была обрывиста и зла.

— Еще чаю, майор? — девушка осторожно извлекла из могучих объятий хрупкую чашечку.

— Нет, спасибо. Мне надо идти. — Он поднялся, — Завтра, Сергей, тебе будут представлены все данные о Глафире…

— А я тебе доложу о Климове-сыне. Это самая загадочная фигура в нашем деле. Он знает гораздо больше, чем рассказал… Завтра еду к нему…

— Договорились, — сказал Потапыч.

Был тот таинственный синий час, когда день еще не перешел в ночь, а ночь уже висела над городом. Они ужинали вдвоем на кухне, обменивались редкими, короткими фразами («какая красивая ложечка…», «вкусно…», «соль возле тебя», «еще положить?», «не надо, я сама…»), старались не смотреть друг на друга. Уже что-то произошло между ними, и это «что-то» отделяло их, вызывая смущение, робость… Это было то чувственно-прекрасное начало, когда за неловкостью и скованностью уже таится волнующее, почти пророческое предчувствие.

— Ложись спать! — сказала она сухо. — Ты устал…

— Да нет… — ответил он, но покорно вышел из кухни, разделся и лег под одеяло.

Глаза закрыл, но чутко прислушивался к шуму воды, к сердитому перестуку тарелок, к глухим, как отрывистые вздохи, движениям посудных ящиков. И вдруг все стихло! Потянулось гнетущее безмолвие. Он даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал вкрадчивый, прерывистый шелест ее пухлых тапочек. Щелкнул выключатель… И снова прерывистый шелест, ближе, ближе… Шепот над головой:

— Ты спишь?

— Нет.

Он весь сжался, как перед прыжком через глубокий ров. В груди похолодело, в висках бурно застучала кровь… Казалось, все вокруг застыло в невыносимо долгом ожидании.

Она змеино-упругим движением скользнула под одеяло, обожгла горячим бедром. Податливые губы коснулись его щеки, и все рассудочное, что было в нем, смял, развеял, вытеснил бестолковый вихрь чувств, а притаившиеся инстинкты ожили вдруг в своем зверино-сладостном, безумном торжестве.

Проснулся с ощущением приятной расслабленности и возрождавшейся силы. Чуть повернул голову — она смотрела вверх, а на ее губах дрожала странная улыбка, отрешенная от земных искушений и забот, точно она улыбалась своей судьбе. Ему припомнилось все, и от этого стало жарко, весело, сладко.

— О чем ты думаешь? — Хотелось услышать ее голос, убедиться, что она не придумана его издерганным воображением.

— О тебе. — И ответила она не ему, а все той же доброй судьбе. — Откуда ты явился, мой прекрасный сильный мужчина?.. Кто ты?

Он чувствовал, что она обращается не к нему, но все же ответил:

— Если бы я знал… Каждый размышляет об этом всю свою жизнь и уходит, так и не осознав, кем он был на этой земле…

Она медленно подняла руки, вытянула их над головой, словно пробуждаясь от летаргического сна.

— Неправда. Я знаю, зачем родилась… Чтобы встретить настоящего мужчину и родить сына, похожего на этого мужчину…

— И все?

— И все! В этом смысл женского счастья… А то, что пишут философы, пафосно изрекают эмансипированные интеллектуалки, всего лишь словесный туман, которым стараются, как одеждой, прикрыть голую бабью правду…

Она повернулась к нему, прижалась всем телом.

— Знаешь, какая книга произвела на меня незабываемое впечатление? Никогда не догадаешься! «Житие протопопа Аввакума»… Где-то в душе я верующая… Но сейчас важно не это… Когда спорят о жизни, о ее смысле, я всегда молчу, а про себя вспоминаю один эпизод из той книги… Брели они по глубоким сибирским снегам, мятежный протопоп и его верная протопопица. Аввакум рассказывает: «Я пришел, она меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ли муки сия, протопоп, будет?“» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти». Она же, вздохнув, ответила: «Добро, Петрович, еще побредем…» Я встретила тебя в электричке и уже ничего не ждала — только твоего звонка… А ты не звонил… Как мне было тяжело — никто этого никогда не узнает… — Она ткнулась лицом в его грудь, зашептала только ему одному: — А теперь я самая счастливая на этом свете… Будет трудно, смирюсь, скажу тебе: «Добро, Сережа, еще побредем…»