Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

— Он был в хранилище?

Инкассатор мучительно вспоминал.

— Лицо вроде его… но уши… Тот был худой.

Кондауров многозначительно посмотрел на главбуха, затем на кассира.

— Ну-ка, граждане дорогие, снова ответьте на вопрос: именно Максим Максимович заходил в хранилище?

— Да, вроде… — пролепетал кассир.

А прилизанный главбух страдальчески воскликнул:

— Господи, теперь я вообще ничего не понимаю!

— Как же вы, милые мои, — с сарказмом пропел Кондауров, — не узнали своего управляющего? Ну, я могу понять, если бы кто-то загримировался под него, надел соответствующий парик. Ан нет! Там был худой человек. А ваш управляющий…

«Шляпа-зонтик» бестактно хихикнул.

— Не терзайтесь, не мучайтесь, — смягчил интонацию Кондауров. — Дело, в которое вы меня вовлекли, не такое уж и простое. Будем разбираться.

Провожали его, как врача, который обещал вылечить смертельно больного. Возле торопливо вскочившего охранника все трое сердечно жали ему руку, говорили наперебой какие-то любезности.

— Минуточку, — остановил их подобострастное кривляние Кондауров. — А этот вахтер дежурил в тот день?

— Да-да, кажется, он.

Кондауров обратился к крепышу-вахтеру:

— Я из милиции. Можно один-два вопроса?

— Обязательно! — громыхнуло в ответ.

— Вчера во время вашего дежурства приезжала машина с инкассаторами?

— Обязательно. Приезжала.

— А когда открывали хранилище, здесь, в коридоре, кто-то из незнакомых был?

— Никак нет. У меня строго. Без разрешения не пускаем.

Некая лакейская нарочитость его поведения не понравилась Кондаурову. Поэтому он спросил по-иному:

— Ну, возможно, возле вас кого-то дожидались?

Все заметили, как у этого солдафонистого крепыша по лицу молнией пробежала судорога испуга.

— Один тут недолго был… — сказал он небрежно, — Максим Максимыча спрашивал.

Кондауров вцепился:

— В черном костюме? Маленького роста?

— Обязательно… — последовало удивленно, — Но он недолго был. Сразу ушел. Как узнал, что не будет Максима Максимовича, так и ушел.

Кондауров склонился, сказал управляющему:

— До приезда работников милиции, пожалуйста, никого не отпускайте. Очень важны показания каждого. Завтра заеду. До свидания.

Управляющий схватил его за рукав.

— А тех, с кем я был на даче, пригласить?

— Пригласите. Хотя я и уверен, что вчера вашу роль прекрасно сыграл мой старый знакомый.

Выйдя на улицу, Кондауров оглянулся. За стеклами дверей, как в картинной раме, застыли поглупевшие физиономии.

Многие интеллигенты с утонченным слухом и не ведают, что в паузах Моцарта звучит неслышимая музыка.

Убогая комнатка второго этажа старого-престарого деревянного дома стала для него желанным пристанищем. Тишина. Покойное уединение с мирным шелестом ветра в чердачных стрехах. Сюда не залетали чужие мысли. Здесь не взрывались яростью неожиданные телефонные звонки. Где-то там, далеко-далеко, остались вездесущая свора Пана, всевластный Кондауров, милый человечек Шеленбаум. Там и Верочка. В полузабытой дали. О ней он вспоминал безучастно, как вспоминают о дорогой утерянной вещи. А может быть, не утерянной.

Виктору нравилось стоять по вечерам, ни о чем не думая, у замутненного окошка. Притихший под серым небом еловый лес угрюмо, сказочной декорацией окружал дом, создавая детское ощущение сурового непостижимого таинства. А сам дом со стороны леса, наверное, представлялся ветхой, загадочной обителью лесной нечисти, особенно когда в окне появлялся он, Виктор: мертвенно-белые бинты плотно переплели голову, шею, оставив только две щелочки, в которых пугающе жили глаза и нервно вздрагивали тонкие губы. Вчера из леса к дому вышел лохматый дед, перепоясанный веревкой. Заметив в окне белое страшилище, остолбенел, осенил себя трижды крестом и мелкими шажками заторопился обратно под надежное укрытие деревьев.

Виктора привез сюда тот самый хирург, которого он заставил расстаться с деньгами в сквере возле сберегательного банка. Он прекрасно помнил, как медицинская сестра — надменная девица с вытянутым, как у лошади, лицом пригласила его в сияющую никелем операционную…

Пять дней он находился под жаркой лампой пыточного застенка. Пять дней извещал его о новой боли шепот хирурга: «Потерпите немножко. Еще немножко…» Пять дней лошадиная морда дышала ему в затылок, провожая в операционную и обратно.

Теперь все позади. Мучительный процесс преображения завершился. Теперь его никто не узнает, теперь он никому не откроет свои возможности. Скоро снимут бинты и… Что последует за этим «и», он пока не знал. И не хотел знать. С приездом в эту глушь рассудочное подсознание выбросило из него наивные мечтания, обусловило четко и строго: не для тебя свет рампы, трибуны народных собраний, кафедры научных сообщений, не тебе лить дурманящий бальзам на любопытных простофиль.