Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

Каждый раз, когда Граф уезжал домой, Студент спускался в бывшую монашескую келью, где вершил свои непонятные дела дядюшка Цан, и слушал новые удивительные истории.

Но однажды — это случилось поздним вечером — он открыл для себя другого, страшного дядюшку Цана. Веселый и добрый рассказчик стоял, широко расставив ноги, над белым эмалированным тазом. Остекленевший, сверкающий взгляд, на губах подрагивает чувственная улыбка… А в тазу судорожно бьется крошечное тельце серого котенка, импульсивно отталкивая когтистыми лапками… оторванную головку. Летящие брызги крови прилипают к белому окружью таза, сползают вниз густыми живыми растеками, образуя вокруг котенка подвижную темно-красную лужицу.

— Вот чертенок! — усмехнулся дядюшка Цан, заметив Студента. — Кормил, кормил, баловал его, а он цап меня за руку… Больше не будет, мерзавец этакий…

На тыльной стороне руки дядюшки Цана была прочерчена тоненькая, с сантиметр длиной царапина.

Смешанная волна страха, отвращения и жалости окатила Студента.

— Я позже зайду, — глотая комок в горле, произнес он и выбежал из комнаты.

Вслед ему долетели прерывистый, леденящий смешок и слова:

— Крови испугался? Слабак…

Олег, к счастью, оказался у себя. Плюхнувшись на стул, Студент сбивчиво, волнуясь, рассказал ему об увиденном.

Спокойно выслушал его Олег и сказал неожиданное:

— Примите все как есть. Дядюшка Цан — обаятельный человек и сладострастный садист. При одном упоминании его клички — Крест — у многих наших мороз по коже продирает… У него ведь на счету десятки жизней, но, представьте себе, ни одной оставленной улики — профессионал высочайшего класса… Признаюсь, что мы его пожалели, спрятали, когда он отправил на тот свет одного дотошного сыщика… Что поделаешь, любит он выращивать кипарисы…

— Какие кипарисы? — удивился Студент.

— Дерево такое есть. Символ траура… Но мы не раскаиваемся, работает он у нас блестяще… А кличку Крест ему дали за наколку на груди. Воры это слово расшифровывают так: «Как разлюбить, если сердце тоскует». Я не знаю, о какой любви идет речь — к женщине или к трупам… Вот так-то, Студент… Теперь вы слишком много знаете… Но этого не знает Граф и не должен знать, поняли?..

С тех пор Студент реже заглядывал к дядюшке Цану, прохладнее, сдержаннее стал относиться к нему. Но дядюшка Цан, казалось, не замечал этого…

…Воспоминания остались где-то позади, когда машина подъехала к зеленым воротам с двумя красными звездами.

Бордовый пропуск, который протянул хмурый шофер долговязому, сутулому охраннику в солдатской форме, произвел неожиданный эффект. Тот вытянулся в струнку, отдал честь, уважительно скосив глаза на штатского пассажира. «Знай наших», — самодовольно подумал Студент.

Впереди расстилалось широкое поле военного аэродрома. У открытого люка грязно-серого самолета приветственно махал им рукой дядюшка Цан.

— У нас большая радость. Мои ребята Катеньку нашли… — заговорил он возбужденно, обняв Студента, — Я хотел сам лететь с Графом… Но… В общем, ты летишь… Уж постарайся, ладно? — Он незаметно сунул ему в карман пистолет, подтолкнул к открытому люку. — Чтоб они живыми, здоровыми и веселыми вернулись… На тебя надежда…

В широком отсеке самолета вольготно откинулись шесть синеватых кресел, самодовольных, пышных, точно выкроенных из кожаных перин. Студент погрузился в ласковую глубину одного из них, затаил дыхание от удовольствия.

Вошел Граф, и тут же оглушительно взревел мотор, устрашающе загрохотало, заскрежетало все вокруг, готовое вот-вот рассыпаться обломками. Ожившая, разъяренная от нетерпения махина содрогнулась, медленно, нехотя, потом быстрее, торопливее запрыгала по кочкам. Студент вцепился в подлокотники кресла, всем телом ощущая противное содрогание.

Наконец самолет оторвался от земли и словно завис на месте: в иллюминаторе замелькали убегающие вершины деревьев.

Граф с закрытыми глазами сидел рядом. Острый прямой нос, сдвинутые вниз брови, прочерченные опытным гримером глубокие старческие морщины вокруг рта, на лбу, искусно скроенный парик — волнистые седые волосы. Что-то сильно тревожило его: сжатые губы нервно подрагивали, дважды их тронула скупая горькая усмешка, но выглянувшие зубы, как бы в наказание за неуместные усмешки, сдавили нижнюю губу так, что она побелела.

— Первый полет?

Студент удивился, что сквозь этот адский шум может пробиться человеческий голос.