Владимир Першанин - Золото прииска «Медвежий»

Петрик замер и послушно растянулся на траве лицом вниз. Шмон выпустил мои руки, и я, ничего не соображая от страха и злости, снова набросился на Шмона. Сочка отбросил меня пинком тяжелого сапога и погрозил автоматом:

— Цыц, пришью на месте!

Подошел к Деге, который, стоя на коленях, продолжал раскачиваться и всхлипывать, осмотрел его лицо и голову:

— Ну, вы тут натворили делов!

Горинский молча и умело зашил два порванных пальца на моей правой руке и, ощупав бок, по которому прогулялся сапог Сочки, отсвистал короткую и красивую мелодию из «Сопок Манчжурии»:

— Повезло тебе, Мальков! Всего лишь трещина…

Я и сам знал, что мне повезло. Будь на месте рассудительного и спокойного водовоза Сочки другой охранник, более рьяный и обозленный своей собачьей службой, вполне мог бы положить всех нас из автомата в одну кучу. Здесь, на северных приисках, охрана шутить не любит, тем более что стрельбу в нашем случае первыми открыли зеки.

— У Дягилева хуже дела, — заканчивая перевязку, сообщил Горинский. — Можно сказать, совсем дрянные. Когда у человека вышибают мозги, он обычно умирает. Даже когда мозгов немного.

Я не сразу понял, что Дягилев — это Дега. И, приходя в себя от шока, вдруг отчетливо осознал, что я натворил. Блатные мне не простят Дегу. И теперь спасти меня не сможет никто. Разве что Господь Бог схватит за шиворот и забросит за тысячи верст в родную мою деревеньку Коржевку, подальше от всей этой сволочи…

Но чудес на свете не бывает, и меня отвели в штрафной изолятор, где помимо других заключенных уже сидели Шмон и Петрик. Тесная одиночка пропахла духом немытых человеческих тел и прелой древесиной.

Я походил по узкой бревенчатой клетке и опустился в угол. Пульсирующей острой болью отдавали раненые пальцы, болел бок и тупое безразличие охватывало все мое существо.

— Эй, Малек! — кричал из другого конца изолятора Шмон. — Мы знаем, что ты здесь! Готовься, скоро сделаем из тебя Машку!

— А он давно готов, — подал голос Петрик, сидевший через две камеры от меня. — Уже обделался со страху и подмылся. Эй, ты, Малек, мойся чище!

Он дурковато хохотал, молотя кулаком по нарам, а я, подскочив к двери, в бешенстве заорал:

— Вы меня втроем не смогли пришить, а теперь опомнились и захлопали языками!

— До утра тебе не дожить, — громко обещал Петрик.

Остальные камеры молчали, хотя народу в изоляторе, как всегда, хватало, а лагерные новости распространяются мгновенно. Видимо, особого сочувствия к Деге, который в это время умирал в санчасти, никто не испытывал. Лишь по очереди выкрикивали угрозы Шмон и Петрик.

Дежурному сержанту это вскоре надоело, и он зычно скомандовал:

— А ну, заткнуться всем!

Рисуясь перед остальными заключенными, Петрик продолжал орать и материться. Сержант, лязгая замком, открыл дверь его камеры. Там поднялась возня. Видимо, охранник вправлял Петрику мозги коваными сапогами.

— Не буду! Молчу, ей-богу, молчу! — заголосил воренок.

В камере стало тихо. Лишь, рассерженно бормоча, топал по коридору дежурный.

Но самое удивительное произошло перед тем, как меня вызвали на допрос.

— Эй, Малек, — негромко позвали из соседней камеры. — Двигайся ближе к стене. Ты меня слышишь?

— Слышу.

Голос принадлежал какому-то незнакомому зеку.

— Дега умер час назад. На берегу в него стрелял Петрик. Ты понял?

— Понял, — машинально отозвался я.

— Они втроем пришли на берег, и Петрик случайно выстрелил. Ты ничего не знаешь. Хочешь жить — молчи и не отвечай ни на один вопрос.

— Ты кто такой? — после паузы спросил я.

— Тебе не все равно?

— Не все…

— Захар просил передать: Петрик признается сам. Твое дело поддакивать и молчать. Ты купался и ничего не видел…

По коридору протопали сапоги дежурного охранника. Голос за стеной умолк. Точно так же несколько дней назад меня ласково уговаривал молчать Шмон. Я молчал, а меня все равно приговорили к смерти. Твари, разве вам можно верить?!

Петрик потребовал, чтобы его допросили первым, так как он желает сделать явку с повинной.

Отсутствовал он довольно долго, а потом вызвали меня. В кабинете сидели начальник оперчасти Катько и тот самый молодой опер Иванов, который допрашивал меня после случая в бане.

Иванов заполнял протокол. Вначале он старательно изложил, где я родился, крестился, за что меня судили, а затем подробно записал с моих слов события прошедшего дня.

Еще не зная, как себя вести, я рассказал, что пошел купаться на речку, потом туда же подошли Дега, Шмон и Петрик. Они расположились неподалеку, о чем-то разговаривали, и вдруг раздался выстрел…