Николай Леонов - Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония]

Костя не ответил, взглянул в окно, к трактиру подошел человек, оглянулся, скрылся за дверью.

— Дед на царской каторге с моим начальником в одной связке ходил. У меня давно ключ от этой лавочки. — Не мог же Костя сказать, что мастерская используется в оперативных целях.

— А ты чего здесь привстал, подштанники сменить?

— А вдруг Корней еще не пришел, Даша? — Костя обнял девушку за плечи. — Лучше позже, чем раньше.

Он вытащил из кармана пузырек, разлил в кружки, плеснул воды, запахло остро и незнакомо.

— Что это?

— Валерьянка, нервные употребляют, для внутренней стойкости, — Костя взболтнул своей кружкой и выпил. — Гадость.

— Дрейфишь, лучше водки стакан, — сказала Даша, тоже выпила, тряхнула головой. — Отрава.

Костя не ответил, сел на табурет у окна, наблюдал за трактиром. И вновь увидела Даша в Косте Воронцове силу и мужицкую стать, тяжеловатую и неброскую, оттого еще более притягательную. Она подошла, легонько обняла его, впервые со дня знакомства, оперлась грудью на его плечо. Костя погладил ее руку, боднулся ласково, будто телок, не повернулся, был он там, у желтых подслеповатых окон трактира.

— А откуда ты знаешь, пришел уже Корней, нет ли? — Даша отстранилась.

…..Не знаю я, ничего не знаю, Даша.

Даша заметила, что Костя ни на один ее вопрос ни разу не ответил. Не доверяет, использует и бросит. Она оглянулась в поисках оружия, увидела ящик с инструментами, взяла молоток, ручка которого была отполирована ладонями хозяина.

— Оставь, — Костя не повернулся, Даша заметила свое отражение в стекле окна. — Отдохни, говорить неохота, одному побыть необходимо, умишко свой в кулак собрать. Я ведь, Даша, на воровской сходке на новенького, — он говорил монотонно, словно сам с собой.

Даша гладила полированную ручку молотка, злость прошла, да и не ударить ей по стриженому круглому затылку, так схватилась, от глупости. Прижимая молоток к груди, она снова подошла к Косте и севшим голосом прошептала:

— Чем ты меня взял, курносый? Каким дурманом отравил?

— Я тут с краю, Даша, — печально ответил он. — Ты сама с собой разобраться не можешь. Неправду и зло чуешь, а правду и добро признать не хочешь, гордость не дает боль и обиду забыть. А меня ты не любишь, Даша, и в голову не бери.

— А ты меня любишь? — перебила она. — Ты, большевик, меня такую возьмешь?

Костя повернулся, взглянул на девушку. В тусклом пляшущем свете керосиновой лампы Даша стала еще красивее, глаза зеленые светились, как у зверя, и вообще она казалась нереальной, то ли ведьма, то ли фея. Костя вытер пот, тихонько кашлянул, проверяя, не пропал ли голос, сказал:

— Ты меня пощади, Даша. Мне сейчас сил надо много, а взять негде, — Костя улыбнулся жалко, будто боль проглотил, и вновь стал смотреть в окно.

Даша неожиданно вспомнила, как в девятнадцатом, еще пацанкой, где-то под Краснодаром видела, как офицеры расстреливали морячка. Когда стволы поднялись, он распахнул бушлат, словно не пули ждал, а девчонку любимую, сказал громко, тоскливо:

— Силы бы мне сейчас! Силы!

Долго потом морячок Даше виделся. Такого парня встретить мечтала она, обнять, прижать к груди, и жить можно. Даша тихонько, не стукнуть бы, положила молоток и спросила:

— Чего же ты людям говорить станешь? Да и знаешь ли, сколько твоя жизнь на сходке стоит?

— Цена везде одна, а определять не мне. Как прожито, столько и нажито. — Костя встал, проверил, ладно ли за стегнут воротничок, одернул кожанку, глядясь в оконное стекло, причесался.

Корней пришел, однако остановился за портьерой, и сидевшие в зале его не заметили.

Столы были сдвинуты, образуя букву «п», видно, присутствующим очень хотелось придать своему собранию вид пристойный и официальный. Накрыли столы богато, но никто не ел, пили только квас, хотя большинство «депутатов» были пьяницами отчаянными, а некоторые откровенно голодны.

Мест было около ста, собралось человек сорок, и расселись через одного, в «президиуме» развалился Сипатый, четыре стула рядом были свободны. Одессит и Ленечка сидели по углам главного стола.

Корнея через заднюю дверь впустил хозяин заведения, который к воровским делам никакого отношения не имел, краденого не принимал, однако из-за месторасположения трактирчика и его абсолютной незащищенности в вечернее и ночное время отказать в просьбе «справить именины» не посмел. Корней стоял за портьерой, оглядывал «собрание», видел широкие плечи и прибитый сединой затылок Сипатого и думал о жизненной суете, несбывшихся мечтах, мерзости происходящего и еще большей мерзости, которая предстоит.