Иван Бодунов - Черные вороны

— Кто передаст деньги? — спросил Ладыга небрежно.

— Я, — сказал Климов. — У меня условлена встреча с Михайловой.

Они разговаривали так, будто подробности, о которых они говорили, не имели особенного значения, и о них надо было условиться просто затем, чтобы не получилось путаницы. Но за этими фразами таился другой разговор, в котором оба не признавались, оба скрывали, но который оба понимали прекрасно. Каждый из них твердо решил бежать, бежать немедленно и обязательно в одиночку. Как-то сразу между этими, казалось бы, близкими друзьями появилось взаимное недоверие. Каждый понимал, что другой его предаст, если только сможет этим хоть немного помочь себе. В сущности, когда Ладыга говорил: «А то я взял бы эти деньги. Я, может быть, успел бы к Вере зайти», на самом деле звучало: почему, собственно, ты получаешь двенадцать тысяч, а я — только шесть? Мне ведь тоже придется бежать неизвестно куда и, наверное, на всю жизнь.

Когда Климов ему отвечал: «Нет, лучше делать, как условлено. Раз сговорились с Михайловой, я ей и передам», он на самом деле думал совсем о другом: черта с два я тебе отдам эти шесть тысяч. Я, в конце концов, атаман.

Можно было, конечно, просто разделить по три тысячи на брата, но для этого надо было признаться в том скрытом разговоре, который они вели друг с другом, а на это ни один из них не решался. Они уже друг другу не верили, и они уже друг друга боялись.

У Климова воля была сильнее. Ладыга понял, что ничего не добьется и что придется ему довольствоваться шестью тысячами.

Они вышли; Климов сказал, что ему направо, Ладыга сказал, что ему налево. Они простились, договорившись, что встретятся завтра вечером в ресторане «Ша Нуар», и разошлись, зная, что ни один из них в ресторан не придет.

Ладыга отбыл бы с первым поездом, но рассудил, что ехать придется на всю жизнь или, по крайней мере, на много лет, что надо устраиваться на работу, чтобы не вызвать подозрений, и надо иметь, по крайней мере, хоть аттестат об окончании школы. А аттестат этот лежал в канцелярии медицинского института. Он сразу поехал в институт. Но опоздал — канцелярия уже не работала. Он привязался к какому-то бывшему своему товарищу, повел его в ресторан, напоил и, наврав что-то очень путанное, напросился к нему ночевать. Утром он встал, когда товарищ еще спал, не прощаясь, ушел и на извозчике поехал в институт. Он попросил свои бумаги, объяснив, что учиться больше не может, так как вынужден поступить на работу. Его заставили написать заявление, затем секретарша пошла, чтобы получить резолюцию начальства. Вернулась с резолюцией и отдала Ладыге бумаги.

Ожидая ее возвращения, Ладыга думал и передумывал — велика ли опасность? И получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузер, во-вторых, если даже нашли — может быть, Окуджава купил его на рынке, и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего.

А сердце все-таки билось у него очень тревожно. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного полегчало, когда он получил бумаги. Туг он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались и коридор был пуст. «Кажется, пронесло», — подумал он.

Какая-то машина стояла у подъезда. Не обратив на нее внимания, Ладыга повернулся и пошел вдоль по улице. Но дойти даже до угла ему не удалось. С двух сторон его взяли под руки.

— Тихо, — сказал Васильев.

Ладыга рванулся, но почувствовал, что держат его крепко и вырваться не удастся. У него зашумело в голове. С трудом передвигая ноги, он дошел до машины. Подумал, что сейчас был бы уже на третьем курсе, скоро предстояло бы перейти на четвертый, и проклял в душе Михайлову, Мещанинову, Климова, которые втравили его, как теперь ему казалось, в дурацкую эту шайку. Во всяком случае, уж он-то, Ладыга, конечно, ни в чем не виноват и страдает совершенно безвинно…

И снова сидит Васильев у Мещанинова. Проснулся сын-офицер. Застонал от головной боли, нашарил в буфете бутылку водки и выпил, закусив корочкой хлеба. Ему не стали мешать. И он заснул снова, бормоча во сне что-то невнятное.