Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]

Понимая всю бестактность вопроса, я спрашиваю, не сожалеет ли она о своем зарубежном прошлом.

— Конечно, нет! — объясняет Вера Августовна. — Я ушла из того мира, я не любила его… Не люблю и сейчас.

Она живет одна, муж умер в заключении, сын погиб в блокадном Ленинграде».

Скупые сведения о смерти Глеба исходили на этот раз от его матери. Они оглушили меня, но не верить им было нельзя. Всю ночь я не мог заснуть, а к утру решил, что с возвращением в Ленинград напишу автору «Пианистки» и попробую найти дело, по которому был арестован Владимир Яковлевич. Хотелось сделать хоть что-нибудь полезное для Веры Августовны.

Корреспондент ответил не сразу. Контакты между мною и Верой Августовной он считал нежелательными. Почему? Может быть, боялся, что они отрицательно скажутся на ее здоровье, а может, опасался за неточности, допущенные в корреспонденции… Кто знает! Я выполнил его волю.

Спустя некоторое время я получил возможность ознакомиться с делом Владимира Яковлевича. Оно открывалось анонимным заявлением о том, что Шевченко — фашистский шпион и заслан в Советский Союз с целью сбора и передачи за границу сведений о промышленных и военных объектах Ленинграда. Владимир Яковлевич на всех допросах неизменно отрицал свою вину, рассказывал о том, как в рядах Итальянской компартии боролся с фашизмом, а один из протоколов, написанный собственноручно, закончил словами: «Я коммунист и никогда не изменю ни партии, ни народу». Обвинение в шпионаже пришлось снять. Листая дело, я наткнулся на протокол обыска комнаты, где жила семья Шевченко. В ней, за печкой, был найден браунинг. Тщетно пытался я отыскать описание его индивидуальных особенностей. Не было даже заключения о пригодности браунинга для стрельбы. Зато были показания Владимира Яковлевича о том, что это «оружие» он бросил за печку, отобрав у сына. Им не поверили.

В конверте, наклеенном на обложку дела, я нашел служебное удостоверение Владимира Яковлевича с маленькой фотокарточкой и увеличил ее. Так в моей комнате, за стеклом книжного шкафа, появился дорогой мне портрет.

От своих криминальных клиентов я довольно часто слышу одну и ту же фразу: «Копаетесь вы в чужих грехах, а соб-ственная-то совесть чиста?» Я отвечаю им, что грешил только в детстве — лазал по чужим садам, дрался, озорничал, — и знаю, что говорю неправду. Один грех, который я совершил, будучи взрослым, не дает мне покоя и поныне.

После окончания Университета я с родителями жил на окраине Ленинграда. Мы занимали одну комнату в коммунальной квартире чудом сохранившегося деревянного дома. Вторую комнату занимала семья пожилой, перенесшей блокаду парикмахерши, третью — главного бухгалтера довольно крупной строительной организации.

Главного бухгалтера звали Верой Петровной. Было ей за пятьдесят, мужа она потеряла во время войны и с тех пор одна растила двух дочерей. Когда мы познакомились, младшая дочь Женя еще училась в институте, старшая — Тоня — работала медсестрой в больнице. Вера Петровна и ее дочери были общительными, веселыми, мы быстро сблизились, стали заходить друг к другу, вместе встречать праздники.

Жили они всегда скромно, одевались просто. Кухня у нас была общая, и я не замечал, чтобы Вера Петровна готовила на ней что-нибудь особенное. Иногда, как правило по выходным, она жарила для девочек котлеты, обычно же варила постные щи или суп с рыбой, а на второе — каши. Денег ей, судя по всему, не хватало, и она занимала их то у парикмахерши, то у моей матери.

Вера Петровна пользовалась уважением в доме не только за то, что никогда не впадала в уныние. Она была членом товарищеского суда, а в соседней библиотеке добровольно занималась реставрацией книг.

Со мной она была особенно приветлива, не раз говорила, в шутку, что хотела бы стать моей тещей и нянчить внуков.

Но однажды, когда я вернулся из города, мать взволнованно сказала: «У нас новости! К Вере Петровне приходили с обыском…» — и потащила меня в комнату. Я не поверил: «У Веры Петровны? Обыск? Что у нее можно искать? Какая чушь!» Но мать продолжала: «Был следователь из прокуратуры, участковый и два дворника. Обыскивали долго, поднимали все, даже паркет, в печку заглядывали, в дымоход, ничего не нашли. Фамилия следователя, кажется, Барковский… Ты не знаешь такого?!»

Как же не знать? Барковский — высокий, кудлатый, живой парень — кончил юрфак двумя годами раньше меня и уже успел отличиться на следственном поприще, распутав несколько сложных хозяйственных дел. И вдруг он в нашей квартире, и, главное, у кого? У Веры Петровны?