Ольга Лаврова - Любой ценой

— Вашего сына я не знаю.

— Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!

— Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?

Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.

— Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.

— Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?

— Нет…

Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.

— Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?

— И что же? — с дрожью произносит Холина. — Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! — Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.

— О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..

Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины — о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.

— Ты ко мне пришел не чай пить, — волнуясь говорит она, — пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.

— Верно.

— Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? — уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.

— Практически, кончилось.

— И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?

— Нет.

— Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?

Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.

— Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.

— Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…

— На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?

Прасковья Андреевна внезапно улыбается.

— Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли. Василий — мужик легкий, сроду не задумывается.

— На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?

— Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.

— А Холины вам кем доводятся?

— Не слыхала про таких.

— Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?

— Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, — и то скажу!

— Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.

— Новые факты? Хуже прежних?

— Увы.

— И что же… могут срок набавить?

— Могут.

— Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок — и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!

— Прасковья Андреевна, ваши показания могут…

— Нет уж! Я теперь и совру, — недорого возьму.

— Врать вы не умеете.

— Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.

— О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?

— Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне — ровно к матери, и отец — каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести — больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго — что нам тогда?

— Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!

— При твоей должности резону нет за Василия биться.

— Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, — помолчав, говорит Томин. — И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.