Андрей Анисимов - Исповедь шлюхи

— Художник, метнем по разу?

— Я же пустой. — Ответил Саня.

— А мы на бабки не будем. — Ухмыльнулся Мерин.

— На что?

Мерин полез в карман и достал сверкающую целлофаном, нераспечатанную пачку «Мальборо».

— Откуда!? — Восхитился Саня. В камере и махра считалась за кайф, а тут американские.

— От верблюда… Выиграешь, твои.

— У меня же нету.

Мерин зевнул:

— Нудный ты, Художник. Поставишь на кон одну байку.

— Чего, чего? — Не врубился Васильков.

— Тебя твой детдомовский афганец на день отмазал. Проиграешь, расскажешь, какую ксиву ему сработал. И все дела…

— Не пойдет. — Отказался Саня.

— А если я тебе и при проигрыше курево отдам? — Продолжал подначивать Мерин.

— Я слово дал.

— Хер с ним, со словом. Никто не узнает. Я не трепло.

— А зачем тебе?

— Любопытно, Художник. После того, как ты на целый день с кичи слинял, разобрало меня, чего ты там делал. Тебя же просто так на день не отмажут? Узнаю, а дальше могила.

— У тебя карты меченные.

— А мы в темную, под одеялом.

Саня вздохнул и согласился.

На вечерней прогулке Васильков с наслаждением затянулся американской сигаретой. Голова у него закружилась, и он не обратил внимания, как Мерин легонько толкнул под локоток охранника и незаметно сунул ему в карман записку.

На следующее утро полковник Курдюк эту записку прочел. Теперь он имел представление, откуда взялось американское послание Кащеева. Но эта информация его уже не волновала. Перстень с пальцем бандита все вопросы снимал. Любовница Кащеева не блефовала.

Постников свое слово сдержал. Стеколкина арестовали в кабинете мэра. Когда его вели через приемную, секретарша Юля заметила, что у чиновника нервно подергивается правое веко. Ей даже стало Вячеслава Антоновича немного жаль.

Глуховская тюрьма находилась на Воловой улице в доме номер десять, недалеко от тупика Коммунаров. Из окон детского дома можно было наблюдать за прогулками заключенных в тюремном дворе. Взяточника привезли прямо в тюремную камеру, потому что КПЗ при милиции заняли пять бомжей, учинивших погром на рынке.

Стеколкин уселся на жесткий топчан и заплакал. Почему-то ему стало жалко не себя, а своих болонок, которых теперь утром никто не выведет.

Деньги, сладкая еда, возможность чувствовать себя большим человеком в собственном кабинете, свысока поглядывая на просителей — все это осталось на воле и здесь теряло всякий смысл. Даже если он сумеет через год, два, откупившись, выбраться на свободу, эти два года из приятной достойной жизни придется вычеркнуть. Это там, у себя в кабинете, сидя в удобном кресле, можно почитывать в газетках уголовную хронику и удивляться, как матерому преступнику дали всего три года. Тут, за решеткой, голова работает совсем по-другому. Три года для заключенного целая вечность. Нужно не только дождаться свободы, но и суметь выжить в нечеловеческих условиях. В камере и минута тянется в десять раз дольше.

Часы Стеколкину оставили, и он иногда машинально поглядывал на стрелки. Через час железная дверь отворилась, и в камеру вошел Курдюк.

— Чего разревелся, как баба? — С порога пристыдил он друга.

— Как ты допустил, Ваня? — Слезливо вопрошал заключенный.

— А что я мог сделать? Паперный признался, есть его письменные показания.

— Какой мерзавец, — злобно изрек Стеколкин и шмыгнул носом.

— Его Постный прижал. Ты бы тоже при таком раскладе сдал родного брата, — усмехнулся полковник: — Где документы на участки? Надо с девчонкой рассчитываться.

— В кабинете, под томиками Ленина в шкафу. Хорошо, что успел оформить….

— Добро, возьму. Хочу сегодня с ней встретиться. — Курдюк вынул из кармана завернутый в бумагу кусок сырокопченой колбасы, ломоть хлеба и бутылку пива: — Закуси с горя. Завтра тебе передадут нормальной еды. Да и камеру сменят. Я распорядился, чтобы для тебя в кастелянской прибрали и телек поставили. Больше пока ничего сделать не могу.

— Ты к этой сучке поедешь, попроси ее с афганцем поговорить.

— О чем, Слава?

— Как о чем? Если они снюхались, пусть просит своего дружка. Коленев может повлиять на Постного, и меня выпустят.

Курдюк почесал затылок:

— Что-то в этом есть. Да, кстати, я пальчик нашему медику на экспертизу снес. Попросил как бы неофициально.

— Ну и что?

— Он в заморозке у нее лежал? Понимаешь?

— Пока нет…

— Это значит, Кащея они давно ухлопали. И письмо фальшак. Мне из Москвы позвонили. Это не рука Гены. А чья рука, я теперь знаю. Представляешь, афганцу наш художник Василек письмо Кащеева нарисовал.