Ольга Лаврова - Подпасок с огурцом

— Муза, иди сюда! — зовет Боборыкин.

Появляется Муза.

— Ой, Алексей Николаевич!

Тот ласково целует ее.

— Есть хотите? — спрашивает Муза.

— Ни-ни! Сыт… в общем и целом.

— Тогда чайку, как раз вскипел, — Муза испытывает облегчение.

А Боборыкин косится на картину:

— Что-то привез. Что привез-то?

— Посмотрите — скажете. За приговором приехал.

— Посмотрю, отчего не посмотреть.

— Или я счастливый человек, или…

Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.

— Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! — машет рукой Вешняков.

Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.

— Где добыл? — коротко и деловито говорит Боборыкин.

— Выловил… из моря житейского. Вам первым показываю.

— Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.

Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.

— А почему бы не Рокотов? — вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:

— Тара-та-та, тара-та-та-та… — заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожиданной серьезностью:

— «Со дна души моей мерцают…» — шепчет Вешняков.

— Заболоцкий, — поясняет Альберт. — По-моему, мерцают. В общем и целом.

— Глаза, правда, есть… И характер есть. Но легкости не хватает, — с сожалением добавляет Муза. — Слишком добросовестно сделано.

— Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусенька… категорически?

— Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокотова.

— Эх, беда, беда… До чего ж я надеялся!

— Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.

— Нет, Мусенька, либо «со дна души», либо он мне не нужен. Тогда буду продавать…

— Продать я бы его за Рокотова продал, купить — не купил, — резюмирует Боборыкин.

— Ну и кончен разговор! — решает Вешняков. — Давайте чай пить.

Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматривает стены.

— Знаю… Знаю… А эта новая? — надевает он очки, читает подпись. — В натюрмортах я не очень, но имя громкое.

— За то и держу. Народу много ходит, лишний «ах» не вреден.

— Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? — Вешняков оглядывается на свой портрет.

— Места нет, Алеша, — уклоняется Боборыкин.

— Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три — и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму — пополам.

— Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать — кто, буду сладко жмуриться.

Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.

Едва сели за стол — снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.

Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.

— Найду на кухне кружку попроще, — говорит он, — разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.

Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:

— Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.

Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.

— Это чья ж такая?

— Смотри сам, — отзывается Боборыкин.

— Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… — Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. — Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе — конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя — это все.

Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:

— Говорят, Рязанцев отдал концы.

— Да ну?! — вскидывается Альберт почти обрадованно.

— Говорят, сердце. Десять минут — и амба. Ожидается распродажа.

— От это будет базар так базар! Успевай хватать! — предвкушает Альберт.

— О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? — подает голос Вешняков.

— Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, — хмыкает Боборыкин. — Коллекционер — не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире — художественный склад.